Юность длиною в сто лет. Читаем про себя. Моледежь в литературе XX-XXI вв.
Шрифт:
Без этого романа трудно понять, что именно сдвинулось в сознании наших людей после войны, почему они стали бережнее относиться друг к другу, к природе, к прошлому, которое теперь виделось не «отсталым», а вечно живым, актуальным, к жизни. Людям смертельно надоело жить в пекле ожесточения классовой борьбы, это стало уже невозможным.
Ну, а излишний пафос (как и наивность юных героев), – что ж, они тоже ведь отражение того времени.
«Не всякое сопротивление беде награждается избавлением от гибели, но всякая гибель начинается с утраты воли к сопротивлению».
«Никто
«– Вот мы все о будущем да о родине твердим, словно за горами они. А если б каждый всерьез подзанялся ею в радиусе шажков хоть на десяток вкруг себя, – и Поля пощурилась, мысленно умножая цифру на квадрат радиуса круга, – да прибрал бы эти триста четырнадцать квадратных метров, как комнату свою, как рабочее место, как стол, где пища твоя стоит, да кабы приласкал землицу-то свою в полную силу, да хоть бы вишенку посадил, пускай одну за всю жизнь… Ой, чего можно за час в сто тысяч рук наделать!»
«…ну, к чему стремятся люди? Говорят, к счастью, а по-моему неверно: к чистоте стремиться надо. Счастье и есть главная награда и довесок к чистоте. А что такое чистота на земле? Это чтоб не было войны и чтоб жить без взаимной обиды, чтоб маленьких не убивали, чтоб на ослабевшего не наступил никто… ведь каждый может ослабеть в большой дороге, правда? И чтоб дверей на ночь не запирать, и чтоб друг всегда за спиной стоял, а не враг, и чтоб люди даже из жизни уходили не с проклятьем, а с улыбкой…»
«Русского понимать надоть, его похвалить надоть под руку, он тогда вдвое себя обнаруживает…»
«…посоветуйте ей при встрече учиться и утолять жажду из первичных источников жизни, а не из книг: на мой взгляд, самые лучшие из них выражают лишь частные точки зрения и рассматривают обособленные участки бытия. А еще не бывало такого зеркала, чтобы мир полностью отразился в нем…»
«Теперь при чтении книг Леночка испытывала завистливое любопытство нищенки, подсматривающей из непогодных потемок за незнакомыми ей людьми в ярко освещенном окне. Мысли героев всегда лежали вне пределов ее понимания, но самые звуки их речей таинственно совпадали с голосами, звучавшими в ней самой.»
«Любая зрелость начинается с разоблачения сказки».
«Молодость человека длится до той поры, пока он не произносит впервые это слово «судьба» в применении к себе».
«…крайне сосредоточенный толстячок лет семнадцати в гимназическом мундирчике щегольского офицерского сукна, чем-то похожий на шоколадную булочку, стремящуюся выглядеть, как динамитный снаряд».
«Умирать надо в одиночку. Звери это знают лучше нас. В этом смысле они деликатнее людей».
«Человеку и свойственно меру своего удивления называть судьбою».
«Опасные связи», или Книга, которую 300 лет хотели продержать под сукном
В. С. Гроссман «Жизнь и судьба»
Эту книгу автор называл трудом всей своей жизни. Он писал роман девять лет (1950 –59 гг.). Но при попытке его опубликовать рукопись была арестована. В советских партийных сферах Гроссману категорически заявили: такое не напечатают еще лет двести – триста. Впрочем, ждать читателям пришлось лет двадцать: в 80-е роман вышел в свет.
Чем же так напугал он советское руководство? И не только его: уже в наши дни, созидая сценарий ТВ-сериала
Дело в том, что Василий Гроссман коснулся той раны, которая беспокоит сознание многих наших людей. А именно: он сравнил тоталитаризм сталинский и гитлеровский, углядев в «тоталитаризмах» некие общие черты, коренная из которых – пренебрежение к отдельной личности, ее подавление. Ясное дело, наше сознание сопротивляется таким вот непривычным сопоставлениям, да и себя как нечто самоценное не привыкло рассматривать.
И значит, стоит погрузиться в роман, чтобы услышать аргументы его автора…
Итак, дождит над землей сентябрь 1942 года. В Сталинграде, превращенном войной в руины, решается судьба страны, исход войны. Это знают и всей шкурой чувствуют и Сталин, и Гитлер (каждому из них автор уделит лишь по главе, но очень выразительной). Это сознают, чувствуют рядовые участники битвы. Защитники разбомбленного дома во главе с капитаном Грековым забыли о субординации, условностях, они единая семья здесь, они все товарищи, делающие одно общее дело. Неожиданно к ним пребывает представитель штаба – политработник Крымов, чтобы навести порядок и упразднить «партизанщину». Жесткий догматик, но честный и отважный офицер, он вовлекается в борьбу, и в самый решительный миг получает легкое ранение. Пулю искусно, бережно (только подранить) пустил в него Греков, чтобы устранить лишнего на передовой человека…
Это лишь один маленький, но значимый эпизод романа, который автор писал с замахом философским и эпическим. По мысли Гроссмана, свидетеля и участника социальных битв первой половины 20-го века, в Великой Отечественной сражались не страны, народы, идеологии. В ней схлестнулись две стороны бытия: глубинная инстинктивная «доброта», чувствующая уникальность каждого на земле, и понимание «добра» (точнее бы – «блага») как формы самоутверждения надчеловеческой (и посему всегда античеловеческой) абстрактной идеи превосходства твоего строя, религии, культуры, страны или расы. Поэтому линия фронта проходит не между воюющими армиями, а в душах людей. И здесь, в огромном романе Гроссмана, те еще кульбиты выдает судьба! Вот часть военнопленных организует в немецком лагере подпольную организацию. Есть у нее свой неформальный лидер: майор Ершов, «его несгибаемая жесткость была соединена с характером мягким и веселым». Но «формальные», по чину, лидеры организации сдают его, а затем гибнут и сами.
Эпизод – почти зеркальный по смыслу с конфликтом Грекова и Крымова в Сталинграде. Писатель сознательно создает систему таких зеркал. Их апофеозом становится спор старого большевика Мостовского и эсэсовца Лисса. Мостовского ждет ужасное прозрение и поражение в споре с врагом. Догматики всегда терпят поражение у Гроссмана, зато беспринципные карьеристы в любой системе – люди самые успешные. Но есть еще и «все прочие» (которых огромное большинство), движимые нередко инстинктом доброты и стремленьем к свободе (без которой человеком остаться нельзя, невозможно). В романе это и интеллигентное семейство Шапошниковых, и мятущийся физик Штрум, и его мать, погибшая в зоне оккупации от рук палачей. Это лихой и умный полковник Новиков, это отважные Греков и Ершов, это докторша Левинтон, в газовой камере согревшая последние минуты чужого ей мальчика.