Юность Маркса
Шрифт:
— Как он обворожителен! — шепчут женщины, завидуя Жорж Санд и Рашели, которых поэт любил.
— Я устаю от зрелища руин, даже самых прославленных и красивых. Я не люблю тления, — говорит Адель фабриканту Броше, когда в поисках безлюдного уголка они набредают на декламирующего поэта.
— Сколько же вы хотите наличными? Я хочу быть вашим князем Тюфякиным, — в торговом ажиотаже спрашивает старик, не удостаивая Мюссе ни одним взглядом.
Женевьева, которой поручено разносить и раздавать желающим веера и цветочные бутоньерки, а также сопровождать дам в уборные, —
От тысячи зажженных свеч, от неумолчной музыки, пестрых дамских нарядов, блеска драгоценных камней, запаха духов, пудры, цветов, звона бокалов, гула голосов, топота ног и ножек у нее кружится голова. Женевьева блуждает вдвойне несчастная, забытая, одинокая, нужная окружающим ее людям не более, чем рюмка, канделябр, стул.
Отрывки разговоров доносятся до нее. Иногда она останавливается, чтоб дослушать конец, иногда спешит прочь.
— Но кто этот молодой чахоточный человек? — спрашивает генерал.
— Поэт, — отвечает дама.
— Да, но что он делает?
— Пишет стихи.
— Не шутите, мадам. Я спрашиваю, что он делает?
Черноволосый пузатый генерал восклицает неожиданным фальцетом:
— Я говорю вам: если мы начнем войну, то проиграем, — французы ожирели. Нам нужны время от времени политические потрясения, как моцион и диета.
— Если б наш дорогой король разогнал биржевую сволочь и привлек нас, промышленных магнатов, Франция была бы навсегда спасена от революций, этой чумы последних десятилетий, — возражает стекольный фабрикант из Нанси, личный друг Тьера.
Изгибаясь, льстиво заглядывая в глаза сиятельным и богатым, прохаживается по залам Жирарден. Тонкими пальцами в сверкающих перстнях он гладит темно-рыжие бакенбарды. Он напряженно ловит слова и взгляды. Все может пригодиться.
— Какая шельма этот куртизан Эмиль! — шепчет за его спиной оппозиционно настроенный профессор. — Я никогда не прощу ему смерти Карреля. Умеренные либералы потеряли теперь своего критика, свою совесть.
— Если таковая у них могла быть. Но ведь Жирарден убил его по всем правилам чести, как дворянин, на дуэли.
— Душа моя, почему не хотите вы сделать меня, наконец, счастливым?
— Я хочу слов любви, хочу романтики. Поймите — это единственное, чего мы, богатые, знатные женщины, требуем от любовников. Разве это не дешевле? Сколько платите вы своей последней содержанке ежемесячно?
— Я расстался с ней вчера. Но зачем вам ложь и мишура? Какая досада, что я уже не фат и пресытился болтовней! Вам нужны острые углы, трагедии, а я круглый, душевно круглый…
Корзина дрожит в руке Женевьевы. Женевьева подходит ближе, уверенная, что увидит каштановые бакенбарды, нежное лицо, инициалы В. Д. Но нет. Это банкир Ложе, бывший красавец, старается уговорить молоденькую, недавно выгодно вышедшую замуж племянницу самого господина Гизо.
— Ручаюсь, что министерский кризис разрешится в ближайшие дни. Все шансы на стороне Гизо, — говорит в толпе
Его прерывают.
— Тем хуже. Нам нужен человек рассудительный и отважный, как Тьер.
— Нет, господа, мы, провинциалы, предпочитаем Молле. Трезвость и нюх его проверены в палате, — авторитетно возглашает Броше.
Женевьева пробирается в холл. Пике командует в столовой. Женевьева прячет корзину за колонну и бежит в подвал, в узкую сырую комнату, отведенную шести горничным. Сверху доносится музыка. Женевьева плачет неудержимо, как плачут в раннем детстве.
3
В прохладный, пахнущий зацветающими вербами, тающим в горах снегом, птичьими гнездами день похоронили Георга Бюхнера. Сток долго смотрел на умершего поэта. Кто сказал, что смерть красива, что она величественна? Ложь! Смерть отвратительна!
Лицо Бюхнера опало, посинело. На мертвых щеках еще продолжали расти волосы — последыши жизни. Несомкнувшийся, тронутый гниением рот был страшен. Из-под неопущенных век блестели фарфоровые чужие белки. Смерть поспешно стерла индивидуальные черты. Закоченевший труп был жалок и безличен.
Иоганн внезапно со всей силой понял: все кончено, Георга нет, — и все-таки не мог оторваться от того, что было некогда телом человека.
«Вот каким буду я, все мы… — думал Сток, невольно вздрагивая. — Нет, черт возьми! Прочь эти мысли! Они не прибавляют сил, а силы нужны, чтоб жить. Жить и биться».
Сток проводил гроб Бюхнера на уютное цельтвегское кладбище и положил букетик цикламенов на сырую землю.
Рядом с Паулем и Минной Иэгле он долго стоял над новой могилой. Пауль уже пресытился приключениями и думал с облегчением о том, что скоро вернется в Берлин. Минна перестала плакать. Она не любила бесцельных, бездеятельных часов. Она знала, что слезы не помогут. В Страсбурге ее ждали отец-пастор, благотворительные заботы.
«Грустные воспоминания об умершем не должны останавливать течение нашей жизни, — говорила себе девушка. — Он будет жить всегда в моей памяти».
Сток тоже размышлял об отъезде. Куда ехать? Он и сам точно не знал. В Париж, пожалуй. Может быть, там отыщет он следы Женевьевы. Но только прочь из Швейцарии, тихой, сытой, самодовольной Швейцарии! Вон из Цюриха, уютного города с красивым кладбищем!
Нет, не дело Стока сидеть сложа руки, жрать жирную похлебку, запивая пивом, и возиться в навозе ссор и неурядиц вялых немецких изгнанников.
«Нет, не мое это дело! — сказал себе Сток над могилою Бюхнера. — Мы еще молоды, мы не сдадимся».
В том же феврале, поставив ограду вокруг могилы жениха, Минна уехала в Страсбург, Пауль нанял карету и отправился в Берлин, а вслед за ними сел на империал дилижанса и Иоганн. Вскоре Сток прибыл в Париж.
И нигде он не мог найти Женевьеву. Один из свояков Буври сообщил Иоганну в письме из Лиона, что жена его умерла от родов. С некоторых пор Сток стал доверчив к дурным вестям. Личная жизнь его складывалась все время столь неудачно. Он поверил в смерть жены и впервые запил.