Юность Маркса
Шрифт:
Как истый деспот, Пике был падок на лесть и угодливость. Среди слуг он постоянно выбирал фаворитов, чтобы, впрочем, скоро пресытиться их старательностью. Женевьева, никогда не льстившая честолюбивому господскому надсмотрщику, не подслушивавшая в коридорах, очень скоро навлекла на себя его особую немилость. В этой молчаливой, неизменно печальной женщине он изыскивал только пороки и заподозрил ее в худшем из грехов — республиканстве. Набожный роялист, каковым и надлежало быть верному слуге Дюваля, окрестил Женевьеву страшным прозвищем якобинки.
— Я знаю эту бабу, я
Но никакие происки Пике но лишали горничную расположения виконтессы.
— Друг Пике! — говорила Генриетта Дюваль раздраженно. — Какое мне дело до души и политических симпатий моих служанок, раз они спрятаны под чепчиками? Ты так напуган, точно революция на нашем пороге.
Пике сводил счеты с Женевьевой, как мог. Накануне бала он неистово гонял ее с этажа на этаж, браня за неповоротливость и вялость. Он поручал ей разнообразную работу, одинаково утомительную и неблагодарную. Женевьева складывала безупречными треугольниками салфетки, сотни салфеток, крепко накрахмаленных тугих полотняных квадратов, натирала воском полы, ползая на четвереньках, перетирала и считала серебряные ложки, сотни ложек с монограммами и коронами.
Пике пытался обвинять Женевьеву в воровстве и радовался вспышке ее гнева. Подозрения его были поводом заставить ее сызнова пересчитывать рябящее в глазах столовое серебро в доказательство того, что ничего не пропало.
В восемь зажигали свечи, тысячи свечей, хрупких и бледных. На хорах рассаживались музыканты. Пике полководцем, осматривающим бранное поле, обходил дом. Жорж Дюваль, однажды побывавший в Англии, построил себе дом на английский лад. Из холла, обитого дубом, две лестницы, соединяющиеся над дверьми в главный зал, вели в жилые комнаты. Вдоль перил, на особых выступах вдоль балюстрады, поддерживающей стеклянный потолок, стояли цветы, сотни горшков с неяркими камелиями, преждевременно расцветшей, полумертвой сиренью, пышными азалиями.
Пике был умелый декоратор. С люстр свисали синие глицинии и стеклянные грозди винограда. Гирлянды из листьев, выписанных из Ниццы, опутывали лианами дубы-колонны, стлались плющом по деревянным стенам.
В небольших гостиных было полутемно.
Горели светильники, дымились куренья. По желанию виконтессы в доме были турецкие, персидские, алжирские уголки-будуары для укромных бесед, отдыха, признаний. Только в двух бальных залах да в необъятной столовой воздух не был пряным, пропитанным цветами, и освещение было ярким и незатейливым.
К первому в сезоне балу Дювалей приезжал из Лиона Броше. Не желая стеснять себя в развлечениях, он предпочитал останавливаться в «Гранд-отеле», где за ним постоянно числились апартаменты из пяти комнат. После нарочито постной, деловой жизни в Лионе он любил вознаградить себя в столице. Знаменитая певица из Гранд-Опера и несколько молоденьких начинающих кокоток из варьете были всегда к его услугам. Броше любил дешевые развлечения. Напившись, он не прочь был, толкаясь и сопя, поскакать в сатанинском канкане, заглядывая на бегу под развевающиеся
Были у Броше и иные, менее невинные страстишки, которым служил Париж, голодный Париж безработных.
Лионский миллионер приезжал на бал Генриетты первым. До прибытия следующих гостей он успевал отбыть отцовскую и дедовскую повинность, которая была ему глубоко безразличной.
— Если бы мой внук носил имя Броше, я, пожалуй, с большим удовольствием завещал бы ему мой трудом и благочестием собранный капитал. Все-таки — Броше. Но виконт Дюваль промотает мое состояние, а у меня не будет даже удовлетворения от того, что имя Броше, дельца и фабриканта, живет в поколениях, — сказал он как-то дочери.
Генерал Жорж Дюваль, учтя доводы тестя и испугавшись неожиданностей в его завещании, испросил у короля для своих детей также фамилию Броше. С того времени как двое детей Генриетты стали, согласно королевскому указу, называться Броше-Дюваль, дед проникся к ним большей нежностью.
Ровно в девять Пике растворил двери в холл. Генриетта — вся тюль, кружева, бриллианты — заняла место против мужа, около слегка чадящего камина, Заученная, ничего не отражающая улыбка — ласковый прищур глаз и жеманные, приоткрытые губы — покрыла лица хозяев дома.
Одним из первых на бал явился Эмиль де Жирарден, любимец светского Парижа, признанный король меткой фразы, изысканный болтун с неиссякавшей чернильницей, полной яда или меда, в зависимости от минуты, от расчета.
В салонах знатных дам Жирарден был баловнем и всегда желанным гостем. Его не судили здесь за переменчивость суждений и взглядов, за подлые аферы. Жирарден был опасен. Генриетта заискивала перед опытным газетным воином. Ей хотелось, чтоб Жирарден упомянул о ней в статье. Никто не умел лучше описывать светские балы и очарование дам. Женский туалет, как и политическая сплетня, под его пером становился сенсацией.
— Я в отчаянии, мой друг! — обратилась к нему Генриетта, льстиво поглядывая на влиятельного журналиста. — Говорят, вы изменили знамени орлеанистов ради этих рваных полотнищ грязных республиканцев.
— До тех пор пока вы, мадам, в лагере приверженцев короля, мое место там. Рабы сражаются на стороне своих повелительниц.
Генриетта не уловила насмешки в тоне Жирардена. Как всегда, он ответил именно то, что от него хотели услышать. В этом нюхе была его сила, и это был его основной порок. Он всегда угадывал желания своих влиятельных читателей и бессовестно угождал им, чтоб, однако, обмануть и переметнуться тотчас же, как только это подскажут ему выгода и расчет безопасности.
— Если бы все издатели газет были похожи на вас, сколь выиграли бы Франция и корона! — вздохнула виконтесса.
Жирарден поцеловал ее надушенные ручки.
Но вот гости повалили толпами. Выстраиваясь, гуськом подходили они к генералу и его жене. Раздавались одни и те же восклицания, звучали восторженные, пустые слова в разных комбинациях:
— Ах, я так рада, мой друг!..
— Я счастлива видеть вас, мой виконт.
— Как это мило, что вы пришли, шери!