Юность Маркса
Шрифт:
Сток видел, на чем покоится счастье этой семьи воина. Огюст не отступится от жизненной цели; его подруга готова к разлуке, даже к вдовству. Тем беспечнее и счастливее они теперь, в минуту краткого привала, передышки.
Поглощенный внешне, казалось бы целиком, болтовней своих сыновей, Огюст внутренне был весь напряжение. Его мучило беспокойство, все ли делают его товарищи в Париже, куда он не может проникнуть; ему слышались жалобы народа, ропот армии, от которой он был оторван силой. Радости семьянина иногда пугали его. Не заглушают ли они обязанностей гражданина? И Сток угадывал его беспокойство. Сам Иоганн с той поры, как поверил в смерть Женевьевы, замкнулся от того, что называл «маленькими земными удовольствиями». Глядя на детей,
«Но зачем мне все это? Что дают люди вроде меня или его, — он думал об Огюсте, — женщине и детям? Одно горе, и какое еще горе. Тюрьмы, а то и смерть от пули или гильотины — вот наша жизнь. Смеем ли мы обрекать на свою судьбу других? Нет, лучше быть одному. Разве Женевьева не погибла из-за меня? Но разве я пошел бы ради нее иным путем? Никогда!»
Когда госпожа Бланки спросила, женат ли Сток, он, умолчав о своем вдовстве, ответил грустно, что жизнь революционера сулит его подруге не мало горя. Огюст не возражал. Всем стало тяжело.
— Ты ведь не скоро поедешь в Париж? — забеспокоилась госпожа Бланки.
— Это будет зависеть от нашего дела, — ответил ей муж твердо.
«Не от семьи, — подумал Сток. — Я прав. Если б бедняжка Женевьева не умерла, она была бы, может быть, так же несчастна, как эта добрая женщина».
Вечером Иоганн вычертил, чтобы яснее себе представить, всю схему «Общества времен года», которую объяснил ему Бланки. Не год ли жизни в Жанси, не смена ли времен года вдохновила создателя новой подпольной организации? Фазы, отмеченные природой, точно воспроизводились в подразделениях и функциях нового революционного сообщества. Бланки не потерял года даром. В глуши Понтуазы он готовил новую атаку на извечных врагов, он собирал свои батальоны.
«Отряды времен года подразделены на недели в шесть человек, управляемые воскресеньем, — писал Сток. — Недели составляют месяцы, управляемые июлем. Три месяца образуют времена года под началом весны. Четыре сезона являются годом».
Кто главенствует над годом — Сток не знает. Как в «заговоре равных» и у карбонариев — высшее управление хранится в тайне. Простая и разумная организация нравится портному. Он садится у окна, вдыхая запах осеннего сада. Где тут спать после такого дня! Не спит и Бланки. Приезд Стока растревожил его. Тяжело изгнание. О, как не терпится Огюсту снова возглавить свою рабочую армию и попытаться еще раз взорвать Орлеанскую монархию! Оба бойца вспоминают о лучших днях жизни в прошлом, о победах кратких и незабываемых. Сток опять карабкается на баррикады Лиона, вскинув старый мушкет. Бланки, вооруженный пистолетом и ножом, сражается на парижских улицах в славные дни Июльской революции.
Сток печатает воззвание Бюхнера, разочарованный, но не отчаявшийся. Бланки после восстановления монархии снова готовится к восстанию. Запах пороха и баррикад, треск перестрелки, отвага людей предместий и лачуг волнуют полководца революции. Вдохновляют. Словом и пером, в клубе, в тайном обществе, в редакции, среди товарищей студентов, среди ремесленников, нищих, — ему все равно, из кого вербовать армию республики, — он борется за свои тактические принципы действия и социальной войны.
Утром Иоганн Сток уезжал из Жанси.
— Скоро увидимся там, в Париже, — сказал многозначительно Бланки.
Дети с плеча отца махали ручонками на прощание. Какая счастливая спокойная картина! Портной думал о будущем мальчиков и необычайно ласково кланялся жене трибуна.
Дети революционера, дети Бланки. Их первое впечатление детства — решетка тюрьмы, к которой подводила их мать. Отец до возвращения в Жанси был в их представлении загадочным героем, обросшим и чужим, в большом арестантском халате…
В дилижансе тесно. После бессонной ночи портной надеется подремать, откинувшись на спинку жесткого сиденья. Но два молодых провинциала, едущих, по-видимому, учиться в столицу, назойливо склоняют слово «скука».
— Какое тоскливое время
— Да, скучно, неодолимо скучно! — позевывает Оноре. — Сытый мир почивает, как толстая баба. Мы осуждены скучать в благословенное царствование нашего короля. Париж, говорят, не уступает в скуке провинции. Только и разговору, что о банках, о денежных операциях, только и развлечения, что крах одного банкира и феерическое обогащение другого. Хоть бы какое-нибудь возмущение работников — для оживления улиц. Но, кажется, даже неугомонные демагоги присмирели, отравленные ловкой болтовней и декретами Гизо и Тьера.
Сток прислушивается с возрастающим интересом к болтовне сидящих к нему спиной соседей. «Возмущение работников для оживления улиц… — он улыбнулся. — Скучное время… — Это показалось ему чудовищной клеветой. — Время непрекращающихся подземных толчков, время баррикад и кровопролитий, время рождения великих мыслей и начертаний грядущих боев. О, какое время!..» Он задыхается, думая о прошедшем и будущем…
Спустя несколько недель Сток вступил в «Общество времен года». Он знал, что приему в члены предшествует торжественный, необычный церемониал, и задолго до назначенного дня был охвачен почти ребяческим волнением. Со времени разгрома «Общества прав человека» портной не вступал ни в одну подпольную группу, хоть и был близок к «Союзу справедливых» и много наслышался в Швейцарии о Вейтлинге, его вдохновителе. Для бодрости Иоганн даже хлебнул аперитива. Но от него еще пуще разыгралась фантазия, забеспокоилось сердце. Иоганн был один так долго; завтрашний день введет его наконец в новую семью — семью неустрашимых. Сток давно не испытывал страха за себя. Он, впрочем, вообще редко думал о смерти. Не от эгоистической самонадеянности, а оттого, что привык дешево ценить свою жизнь. Столько раз видел он смерть! Умерли лучшие, чем он, — так ему казалось, — а жизнь шла и на смену им бросала новых людей. Эта непрерывность казалась Иоганну главным залогом будущего. На баррикаде Круа-Русс Жан Буври, раненный в грудь, сказал Стоку:
— Утри слезу, парень, я еще жив, а если и умор бы, но хнычь надо мной, а становись на мое место. Все мы смертны, и не в этом дело, а в том, на что ушла жизнь. Я но отдал бы двадцати пяти своих лет за шестьдесят какой-нибудь сытой свиньи-фабриканта. Да и чем смерть на тюфяке лучше смерти на баррикаде?
Рекомендовать Стока в члены «Общества времен года» должен был каменщик по фамилии Флери, человек молчаливый и тихий. Он был сыном одного из друзей Бабёфа и видел в детстве казнь своего отца. С тех пор он замкнулся в себе. Голова отца, поднятая за клок седых волос окровавленной рукой палача, навсегда осталась памятной сыну, и в минуты слабости Флери призывал ее, как верующий зовет бога. Мобилизованный Наполеоном, он проделал русский поход и вернулся в Париж после обмена пленными. С тех пор Флери мостил улицы, чтоб в Июльскую революцию заступом разрушать дело своих рук и защищать свободу булыжниками. Бланки и Барбес уважали его и считали своим другом. Лучшей рекомендации, чем слово Флери, Стоку нечего было и желать. Они жили в одном коридоре. Дружба каменщика и портного началась на завалинке дома, выходящего на пустой мощеный двор. Но только от Бланки узнал Иоганн, кем был его сосед, и только по возвращении из Жанси они разговорились впервые начистоту.
В сумерки Флери повел Стока на улицу Фобур-Сен-Дени. Они шли молча, торжественные и сосредоточенные. Волнение портного сменилось надеждой, ожиданием. Он верил в то, что идет навстречу победе, революции, осуществлению великих идеалов. У низких ворот каменщик остановился и достал из кармана черный лоскут. В подворотне, темной и грязной, он завязал Стоку глаза и взял его за руку. Иоганн спотыкался о доски, скользил по талой земле. Во дворе, по которому они проходили, пахло навозом. Портной вспомнил о Дармштадте.