Юность Маркса
Шрифт:
— Что ж, я, пожалуй, приду. Приду, послушаю, пожалуй.
«Ишь как его подмыло! Когда старый петух кричит, молодой учится», — усмехнулся Тернер.
А у Джона внезапное сердцебиение вызвало испуг. «Не умру ли я?»
Старик добрался до своей мастерской перед восходом солнца, которое не торопится показываться в Бирмингеме даже раннею весной.
Усевшись на низком табурете перед точильным станком, Джон долго не мог нажать педали: хотелось поговорить с товарищами. Но вошел хозяин. Заискрились точильные камни. От блеска металла и вспышек искр у Джона болели глаза. Он провел
Джон уверял, что чай подобен нюхательному табаку. Причмокивая и кряхтя, пил хозяин. Рабочие изредка переглядывались и обменивались шутками.
Когда на дне чашки остались два хрупких, выпаренных до прозрачности лепестка, «Павлин», как прозвали рабочие хозяина мастерской, отставил чайник, встал, достал из кармана газету и, бережно разгладив смятый лист, важно сказал:
— Мистер Тейлор, такой же искренний радикал, как я, в своей бесспорно почтенной газете, — я не верю, что ее субсидируют иностранцы, — призывает порядочных людей в одиннадцать часов на митинг. Вы все свободны с этого часа. Я уверен, что увижу вас на Буль-Ринге, где хочу побывать и сам.
Бурный одобрительный свист раздался в мастерской. Хозяин, размахивая демократической «Бирмингемской газетой», прошел меж станков в соседнюю комнату, где за конторкой проверял обычно качество выработанного мастерской товара.
Джон оцепенел от удивления. Отныне он решительно ничего не понимал.
— Как, и хозяин гнет туда же?!
Без четверти одиннадцать Джон вышел на улицу. У мастерских поджидали рабочих жены, матери, сестры. Стараясь побороть беспокойную дрожь, Джон направился вниз, к Буль-Рингу. С грохотом запирались лавки. Торопливо проносились мимо кареты. Размахивая ведрами и корзинками, расходились с рынка уличные торговки. Из подворотен выбегали дети и, возбужденно крича, бежали за город. Над Бирмингемом плыли звуки духовой музыки. Где-то пели. На площади у собора старый Джон наткнулся на строящиеся колонны демонстрантов.
Он встал в один из рядов.
— Ты кто? — спросили старика из толпы.
— Ножовщик.
— А мы экипажники, — пояснили ему и указали, куда становиться: демонстранты выстраивались по цехам.
Экипажники идут на Буль-Ринг!.. Это утро было соткано из сюрпризов для Джона. Экипажники славились чванством. Они избегали общения с другими ремесленниками и рабочими. Им хорошо платили, их ласкали богачи заказчики. Джон решил ничему не удивляться. Он готов был поверить в чудеса. Впереди демонстрации шли сам Павлин, сам чайный торговец Мур, само его преподобие Эдвардс. На них были черные цилиндры и торжественные сюртуки до колен.
Джон озирался по сторонам и прислушивался. Из подхваченных обрывков разговоров он понял, что демонстрацию готовили давно. Ему стало обидно. Разве не был он старым, заслуженным луддитом, другом славного Меллора?..
«Без меня собирались,
И, как всегда в последние годы, он упрекал себя в старости.
Не нужны старики даже в этом деле… Да и где, кому нужны?.. Он слыхал, что в далеких странах, на других материках кочующие племена обрекают старцев на смерть. Старики — обуза, жалкий хлам, олицетворение немощи…
Рабочие разбились на колонны и шли по шести в ряд. Джон никогда не видел такого количества людей вокруг себя. Сколько блестящих глаз, сколько бьющихся в унисон сердец!..
Кто-то взял Джона за руку и вывел в первый ряд.
— Ты расскажешь нам о своей жизни, — сказал ему доктор Дуглас. — Ты — живая летопись рабочего класса, Джон Смит.
— Держись, старина, соберись с силами.
— По сдамся, тут еще есть огниво! — ответил Джон, ударив себя по лбу. Но слез удержать не мог.
Люди вышли из домов. Впереди шествия несли флаги. Тугие знамена реяли над толпой. С деревьев и крыш, с окон маленьких домиков свешивалась, размахивая пестрыми лоскутками, детвора. По всему пути к Буль-Рингу выстроились духовые оркестры. Равнодушие покинуло город.
Злоба пряталась в щелях — особняках буржуа и пригородных поместьях аристократов. Радость заполнила улицы. Разные чувства волновали Бирмингем. Но равнодушия не было нигде.
Неожиданно, точно устыдившись самого себя, прекратился дождь, и солнце — редкий гость этих мест — разорвало тучи, осветило бурый город.
— Нас больше ста тысяч, — говорили демонстранты, и Джон с гордостью повторял эту грозную цифру.
На расстоянии тридцати ярдов друг от друга стояли неподвижно знаменосцы. На ярких полотнищах извивались золотые буквы лозунгов.
— Читай! — требовали женщины и рабочие от молодого грамотея.
— Читай! — просил и Джон. Он никогда не горевал сильнее от того, что не знает языка букв.
— «Свобода! Когда снова соберутся ее сыны — задрожат тюрьмы», — читал нараспев рабочий надписи на знаменах. — «Свобода! Они считают ее пустой угрозой и смеются, но мы заставим их плакать кровавыми слезами. Надежда! Мне слышится, будто птичка поет».
— А на том знамени что — прочти, — просили женщины.
— «Народ одолеет врага».
— Еще бы не одолеть! — убежденно ответил знамени Джон.
Медленно двигалось шествие. Музыка заглушала голоса.
— Тут о чем говорится, что вышито? — Джон дергал за руку соседа.
Вокруг громко пели. По Джон не слышал песен. Слова, вышитые на тканях, звучали для него, как новые псалмы новых безымянных пророков.
Грамотей неохотно читал снова:
— «Свобода, как ее даровал господь всем живущим под небесами».
— «Революция! Я видел нации, нагруженные подобно ослам, но они сбросили с себя бремя, — иначе говоря, высшие классы».
На узком, рвущемся вверх флаге было начертано изречение Бёрнса:
«Сословие — штамп для золотой монеты, а человек — металл для ее чеканки».
— Здорово! — засмеялся Джон и протянул руку вверх. Ему хотелось прикоснуться к флагу. — Ведь как ловко сказано, сразу не поймешь!