Юность Маркса
Шрифт:
Высокого роста, атлетического сложения, он казался гигантом и одним своим видом производил огромное впечатление. Единственным физическим недостатком О’Коннора была коротенькая, толстая боксерская шея. Вскинутая голова и высокие воротнички, повязанные шарфом, должны были скрыть этот дефект, который, однако, вовсе не вредил внешности чартистского трибуна.
Вот и сейчас он, слегка раскачиваясь, приподнимаясь на каблуках черных, безупречно вычищенных штиблет, чтоб быть еще выше, напряженно откинул большую крепкую голову. Впрочем, это получалось у него вполне непроизвольно.
О’Коннор не был англичанином. Нервная живость движений, заостренные энергичные черты
О’Коннор тяготился своим происхождением и во всем старался быть истым англосаксом. Он гордился чистым, слишком чистым английским произношением. Построение его речи было столь подчинено всем грамматическим законам, что подлинные англичане начинали сомневаться в ее правильности…
Энергия сквозила в жесте Фергюса, в его слове, взгляде. Это была энергия изобилия жизненных сил. Ни один из участников движения не сумел достигнуть большей популярности, чем он, но ни одна популярность не была более хрупкой.
Каждый оратор, если он действительно одарен искусством речи, имеет свои, ему одному присущие приемы, свои проверенные нюансы, свой особый стиль.
Фергюс начинал обещанием повести парод «либо к славе, либо к смерти». Он долго и подробно знакомил аудиторию с собой и рассказывал о том, что он является бесплатным защитником народного дола. Сознательное бахвальство и эгоизм О’Коннора подкупали, однако, рабочих. О’Коннор говорил им о страданиях рабства, о подлости богачей, о многообразии эксплуатации, точно сам прошел сквозь ад пролетарского существования.
— Верите ли вы мне? — спрашивал Фергюс.
Вой фабричных гудков не звучал бы громче, чем единое «Верим!», вырвавшееся из сотни тысяч глоток. Лошади насторожившихся драгун снова панически задрожали и поднялись на дыбы. Их тотчас же укротили.
— Сегодня я буду говорить о лорде Бруме и законе о бедных, — сказал Фергюс, приняв как должное выражение преданности и доверия рабочих.
— Говори! — ответила толпа.
— Гарри Брум, — начал тогда О’Коннор и погрозил кулаком, — утверждает, что вам не нужно закона о бедных, потому что каждый молодой человек должен сам делать сбережения на старость. Но когда Гарри Брум говорит это одной стороной своего рта, он кривит другую, чтобы выпросить себе прибавки пенсии с четырех до пяти тысяч фунтов в год. Если б у народа были права, он не стал бы платить ему этого жалованья. Что сделал бы Гарри? Он поплелся бы в казначейство, постучался, но цербер не открыл бы ему двери, а спросил, кто там. И тогда несчастный Брум ответил бы: «Это я, бывший канцлер. — О’Коннор перекосил подбородок и старчески зашамкал: — Я пришел получить тысячу двести пятьдесят фунтов моего жалованья за четверть года». Но цербер ответил бы: «Тут уже побывало сегодня до дюжины тебе подобных, и для тебя ничего не осталось». И тогда бы Гарри заплакал: «О, что будет со мной? Куда мне деваться?» И цербер ответил бы: «Отправляйся-ка ты в тюрьму, которую приготовил народу». А когда лорд Гарри и леди Гарри пришли бы в тюрьму, то смотритель сказал бы им: «Это вам — комната направо, а это вам, миледи, налево. Мы здесь — мальтузианцы и боимся, как бы вы не расплодились. Поэтому будем держать вас врозь». Если бы я присутствовал при этой сцене, то, может быть, и пожалел бы леди Брум, но уж не стал бы жалеть лорда Гарри…
Речь О’Коннора ежеминутно прерывалась взрывами смеха. Джон хохотал до боли в сердце. Дружно смеялся весь Буль-Ринг, от края до края покрытый людьми. Только лошади и драгуны не смели улыбнуться. Смех тонул в одобрительных возгласах и рукоплесканиях. Фергюс
— Я прочту вам все шесть пунктов хартии.
При слове «хартия» полетели вверх шапки.
— Пошлем приветствие Всеобщей лондонской ассоциации рабочих и доблестному нашему соратнику Уильяму Ловетту, составившему ее. Теперь — молчание: я читаю хартию.
«Первое: всеобщее избирательное право для всех совершеннолетних мужчин, находящихся в здравом уме и не совершивших никакого преступления», — медленно читал О'Коннор, и все, стар и млад, женщины, мужчины, дети, повторяли каждое слово вслед за ним.
Торжественное, почти молитвенное настроение воцарилось на Буль-Ринге.
— «Второе…»
— Второе! — эхом ответила толпа.
— «…ежегодно избираемый парламент».
— Парламент.
— Ежегодно избираемый, — повторял Джон, не успевавший за всеми.
— «Третье: жалованье членам парламента, чтобы и бедные люди могли быть депутатами.
Четвертое: тайные выборы для устранения подкупов и запугиваний со стороны буржуазии.
Пятое: разделение страны на равные избирательные округи. Это обеспечит равное количество мандатов.
Шестое: отмена и без того чисто формального земельного ценза в триста фунтов стерлингов для депутатов, чтобы каждый избиратель мог быть также и выбранным». Такова наша хартия, за которую каждый из нас, здесь находящихся, готов отдать жизнь, — не правда ли, друзья?
— Все как один человек! — отвечал Буль-Ринг.
— Но мы попробуем обойтись, пока можно, без кровопролития. Мы соберем миллионы подписей и пусть посмеют перед лицом миллионов людей отказать нам в справедливости королева и верхняя палата.
Ответом О’Коннору был марш чартистов:
Звучит над землею свободы труба, Весь мир содрогается вдруг. Развернуто знамя — то знамя борьбы, Толпятся народы вокруг. И нами владеет чудесная страсть, Рвутся души из тяжких оков. Найдется ль достаточно сильная власть, Чтоб вновь превратить нас в рабов? Смерть, смерть тиранам, смерть! Свободы наступили дни.Стемнело. О’Коннора десятки заботливых, ласковых рук сняли с трибуны. Демонстранты зажгли факелы, готовясь в обратный путь.
Последний оратор, вязальщик, говорил с освещенной плошками трибуны, обращаясь не столько к полупустому полю, сколько к драгунам, недвижимо выстроившимся на страже Буль-Ринга.
— Эй вы, войска, которых кормит и одевает народ, вы имеете дерзость стоять здесь с оружием наготове! Нам плевать! Мы не боимся! Все мы можем, когда нужно, вооружиться и обратить в бегство всех дураков, обитающих в казармах.
Рассекая темноту зажженными факелами, рабочие, выстроившиеся в колонны, медленно оставляли луг.
Это было странное шествие. Факельный свет пунцовыми, кровавыми полосами ложился на лезвия штыков, играл золотом драгунских нашивок. Зловещая торжественность господствовала над городом.
Всем было и радостно и беспокойно.
Старый Джон шел на этот раз в последних рядах. Он напевал, перебирая мотивы новых для него гимнов, и смеялся, сам не зная чему. Хотелось унести с собой, как реликвию, немножко влажной земли Буль-Ринга, хотелось обнять каждого из этих усталых, истерзанных нищенской жизнью людей.