Юность Моисея
Шрифт:
— Наверное… я не знаю…, — растерялась Феоклея. — Просто очень часто бывает, я ухожу куда-то. То есть улетаю. Улетаю совсем и надолго. Наверное, это бывает только во сне. Но это правда.
— Правда. — Пифагор утвердительно кивнул. — Ты видела эфир?
— Что это? — поинтересовалась Парфениса.
Она не случайно попыталась вставить словцо в беседу сына с первой встречной девушкой, пусть даже та испытала посвящение в жрицы Аполлона. Матери всегда ревниво относятся к знакомствам детей, хотя иногда детьми их назвать уже никак нельзя. А Пифагор пусть выглядел молодо, к тому же был красивым, но отнюдь не ребёнком.
— Эфир — это радужный Божественный Свет, который видят многие, но не верят в него, — принялся объяснять Пифагор. — А он бывает лучистый, волнистый, мягкий — очень разный. Ведь сказано, что Бог пред сотворением земли существовал в Свете, то есть летал. А как можно летать, когда полёт ни с чем не сравнить? Ведь самый невидимый ветер летит над землёй и уже чувствуется полёт. А там, где нет ещё ничего, как можно летать? Но даже Бог сам является этим Светом, ведь Ему незачем сотворять Себя. Он всё и ничто, хотя может сотворить по одной лишь воле Своей то, что есть, что было, что будет.
— Я вижу, сын мой, ты не зря провёл время в Египте и Вавилоне, — улыбнулась Парфениса. — Во всяком случае, ты можешь говорить на языке, понятном каждому смертному.
— Но ведь это же истинная правда! — вступилась за лектора Феоклея. — Я сама такое не раз видела и чувствовала. А радуга во время грозы? Это же отражение того мира, о котором говорит ваш сын.
Парфениса не стала возражать девушке, хотя с её поверхностным взглядом на отражение потустороннего мира можно было бы и поспорить, но истина никогда не рождается в спорах. На сей раз, лучше было не возражать уверенности девушки в увиденную ей истину.
— Вероятно, ты очень скоро ещё узнаешь многое. Хочешь ли стать моей ученицей? — спросил Пифагор.
— Да. Конечно! — обрадовалась Феоклея. — Совсем недавно во сне я увидела нашу встречу, только сначала никак не могла объяснить её значения. А теперь знаю.
— Вот и хорошо, — кивнул Пифагор. — Ну, а сейчас мы с моей матерью должны поклониться Аполлону. Ведь не зря же мы проделали такой путь!
Девушка кивнула, пропуская приезжих в храм.
— Ты действительно берёшь её в ученицы? — с заметным волнением в голосе произнесла Парфениса, когда девушка осталась позади.
— Но ведь это мне было предназначено, — уверенно ответил сын. — Недаром же я сюда стремился. Мистические связи неизвестны никому, если оставить явленное тебе Богом без внимания.
Троичность всего сущего давно известна, только до сих пор была тайной посвящённых, ведь не каждому человеку знание может принести радость. А попадись это знание в руки варваров, погибнет не только человечество, но и всё Божественное создание опять превратится в небытие.
Недаром истоки знания хранились в секрете многие века. Когда-нибудь Бог посетит землю, хотя Он и сейчас здесь, но надо же приучить человека к любви, а не к насилию и страстям. Именно я попробую донести тайну посвящения каждой Божьей твари, рождённой зачем-то на свет. И в этом мне сможет помочь встреченная на пороге храма девушка. Ничего случайного не бывает в этом мире, мама, а тем более — встреч.
— Ты действительно на глазах превращаешься в Оракула, — одобрительно хмыкнула Парфениса. — Всё было так заманчиво и страшно, только мне трудно пока поверить, хотя не верить увиденному — глупость.
Произнеся эту многомудрую фразу, Парфениса склонилась пред статуей Феба-Аполлона в почтительном поклоне. Пифагор решил, не отставая от матери, побеседовать с небожителями и спросить у них совета.
Они с Пифагором давно уже были в храме. Её сын пока делился с запредельным миром о познанных им откровениях в многолетних странствиях, держал руку ладонью вниз над чашей открытого огня, стоявшей у подножия статуи Аполлона. Но пламя боялось повредить руку Оракула. Он даже не почувствовал ни ожога, ни боли, что ещё раз убедило Парфенису в правильности решения посвятить ребёнка с раннего детства в руки Единого.
Только, как всякая мать, женщина решила вернуться к недавно произошедшей встрече. Именно сейчас и непременно в храме надобно обсудить эту встречу — была уверена Парфениса. Тогда её сына можно будет избавить от многих и многих рогаток, которые ожидают каждого человека в этом мире на пути к познанию Господа.
— Ты никогда не оказывал внимания женщинам, — немного ревниво обратилась она к сыну. — Или я что-то путаю? Ведь первая женщина, встреченная нами только что прямо на пороге храма, произвела на тебя впечатление довольно значительное. Или это потому, что она получила наследственное право жрицы священного храма? Ты предложил ей сразу стать твоей ученицей. А достойна ли она этого?
— Ты — моя мать — единственная любимая мною женщина, — попытался вразумить её Пифагор. — Любому мужчине я бы на такой вопрос ответил довольно веско: если тебе надоел покой, заводи знакомство с женщиной! Повторяю, ты единственное существо, о ком я помнил и в Египте, и в моменты вавилонского пленения. Но что значит для мужчины память, когда он не понимает Божественного соединения времён, стран и нравов? Такой, прямо скажу, редко сможет вернуться к цели, для которой ему была жалована Богом вечная жизнь. Что такое радость бытия на безоблачном фоне вечных войн. Именно любой тиран, варвар, даже простой убийца всегда побеждает мир, всегда диктует ему собственную волю.
Для чего он живёт — не знает. Неужели каждый приходит на землю только ради вчерашнего прожигания жизни, будущего насилия, впадая в промежутках обладанием женщиной или же подчинением ей? Эта смутная жизнь покоряет великое множество стран: прежде, чем человек не поймёт вкуса крови, он не поймёт жизнь.
Что же значит, Богом всё было создано зря? Такого просто не может быть! Потому, как реки не текут вспять. Всё в мире имеет свои законы существования, и бредовые человеческие мысли не смогут вернуть прошлое и перестроить будущее. Но ты, мать моя, увидишь в самое ближайшее время любовь свыше, жаждущую жизни с нами в этом мире. А проявленная тобой ревность к женщине была искусом Пафоса.
Всё это время Пифагор неустанно держал обе руки над очагом, в котором продолжал играть обыкновенный огонь. Тем не менее, языки пламени, взвивающие ввысь, не причиняли ему никакого вреда. Созерцание такого действа больше всего поражало женщину, и она, благодаря богов за возвращение сына, снова поклонилась Аполлону, скрестив руки на груди.
Тем более что за всю жизнь не встречала такого понимания людей ни у кого из смертных. С самых незапятнанных лет только что снова ожившего сына, она была уверена в его незаменимом для истории земли будущем.