Юность
Шрифт:
– В картишки будешь, благородие? – позвал меня Ван-Ваныч, расположившийся с приятелями прямо на палубе, подстелив под жопы сюртуки.
– Сам такой! – отгавкнувшись привычно от корнета, становился, зачесав задумчиво нос.
– Ха! – вытягивая худую шею, тасанул колоду Федот, – Чует нос-то, што вскорости карты об ево облупасивать будут!
– Ах ты… раздавай! – плюхнувшись рядом на нагретую солнцем палубу, двинул локтем в ребристый бок, – Двигай, холера!
– Пф… – отфыркнулся он облаком махорки, щуря весело глаза, – тока без шулерских штучек!
– Шулерских-мулерских… у тя карты какие? Рубашка вся затрёпана да обцарапана! Пару раз раздашь, я те их наизусть запомню!
– Ишь, – почесал он в затылке, – образованный!
– … да ты вытяни морду-то! Во… – и с оттягом, да по колодой по покрасневшему носищу!
– Всё… – начал я было вставать.
– Сиди пока!
– Чево? – повернулся я к брату, а тот, оказывается, рисовать нас подобрался!
– Когда успел-то? – озадачило меня, – Долго сидеть-то?
– Ну… минуток с двадцать ещё, эскизов мал-мала набросаю.
– Ладушки. Ну… – потираю ладони, – кто тута ещё не битый!?
Завалившись в каюту, прикрыл глаза и устало привалился к переборке.
– Притомился?
– А? – открыв глаза, гляжу на Саньку, роющевося в книгах, – Есть маленько. Не то штобы и скушно с мужиками, но актерствовать приходится. Вся эта херобора, когда и себя не уронить, и реакцию каждово соседа отслеживать, дабы не обидеть ненароком.
– Ну, – брат пожал плечами и достал Гюго на языке оригинала, – сам так хотел. Этот, как ево…
– Имидж, да… знаю, што надо. Как ни крути, – плюхаюсь на узкую койку, – а чуть не полторы сотни мужиков, которые не просто смотрят на нас с тобой, но перескажут родне и знакомым в России, какие мы есть.
– В их глазах, – педантично добавил брат, подтянув поближе мешок со всяко-разными сухофруктами.
– Угум, – запускаю туда лапу, нагребая здоровую жменю, – Не стали ли благородиями? Нет ли слабины? Потом проще уже будет – мнение мал-мала сформируем. Да! Дядя Гиляй где?
– В народ пошёл, рассказы жизненные да байки собирать.
– Ну… и то дело, – одобрил я, – ему пить поменьше, а там глядишь, и издаст цикл рассказов о русских переселенцах в Африку. Судьбинушка там почти у каждого такая, што и не продохнуть. При ево талантах оченно даже сильно получиться может.
– У нас издать? – скептически приподнял бровь Чиж.
– У нас не дадут, эт понятно, но кто мешает в той же Африке напечатать? Я ж постоянно долбасю ему о собственной газете да об издательстве. Даже здания присмотрел, да с полным раскладом по ценам и пригодности под издательские нужды. А теперь…
– А теперь да… – эхом отозвался брат, мертвея лицом. Вздохнув прерывисто, он отвернулся… уж насколько он сперва боялся Марию Ивановну, настолько же потом и привязался, ласкунчик…
К Порт-Саиду опекун напрочь бросил пить, и сделался молчаливым, то и дело впадая в задумчивость, порой вовсе на ровном месте. Вот так вот идёт, а потом – раз, и замер! Притулился к переборке или лееру, и думает, думает… только губами иногда шевелит, да лицо этакое делается, што не дай Бог – глянуть на нево в этот момент! Ей-ей, обсикаться можно! И это я о себе да о брате говорю, так-то вот.
Раз так, да другой, потом Коста его зашептал, разговорил. Я сунулся было, но не-ет… не хотят втягивать, как будто нам и без тово не ясно, к чему ведётся и как закончится.
Сердце иногда сжимается, но молчу. Только кулаки обгрызаю иногда, да думы думаю. Планов – громадьё! Как в одном случае буду поступать, да как в другом. Проблема только в том, што дядя Гиляй с Костой не сознаются ни капельки, это они нас вроде как оберегают!
А вспомнить за наши приключения да то, што звания офицерские не на пустом месте появились, и кровищи на каждом поболе, чем на ином Иване будет, тяму не хватает. Ну или эта… психология.
Остаётся только надеяться, што не к Одессе, так хоть к Москве отойдёт мал-мал, и будет действовать с холодной головой, а не пропади оно пропадом! А мы… ждём, только взрослые наши никак в толк взять не могут, што ожидание это, да при полном понимании, нам ножом по сердцу. Каждый день чуть не хуже, чем когда рукопашная с кровищей и говнищей, а надо – улыбаться!
Надсадно гудя, пароходик причалил к пристани, и толпа на берегу заволновалась, подавшись вперёд.
– Ишь ты… – озадачился нервенно Ван-Ваныч, привстав на цыпочки, – никак нас встречают?
– … герои… – донеслось из толпы, где какой-то самодеятельный нетерпеливец начал сумбурную речь, силясь перекричать весь порт.
– Ну, раз герои, – ёрническо отозвался кто-то невидимый, – то етто мы, хтож ишшо?
– Пиисят лет в морду тыкали да шапку ломать заставляли издалече, и таперича героем стал? – издевательски протянул голос вроде как в ответ.
– Да ты не переживай, Фролыч! – тут же развернулся к нему Ван-Ваныч, – оно ить быстро на круги своя вернётся! Чичас тебе хлебом с солью по сусалам мазнут, а через недельку ужо кулаком! Ась, благородие?
– Не… чуть попозжей! – отзываюсь в тон, – с месяцок выждут.
– То-то и оно, – дробно засмеялся тот, которому пиисят лет кулаком в морду мазали, – то-то и оно…
Толпа принаряженных ветеранов разом загомонила, и праздничное настроение их смешалось со злым настроем к барам и жизни вообще.
– Егор!
– Иду, – отозвался я на зов опекуна, проталкиваясь через расступающуюся толпу, – да пропусти ты, орясина! Я всё ж таки официальное лицо, ети твою медь! Раскорячился караморой!