Юность
Шрифт:
– И ви таки будете жить в ево доме? – засомневалась Кац, которая не Рубин и дура.
– А как захотим! Хотим – так, а хотим – он мине говорил за ево гостиницу, которая без женской руки в непорядке. Вот мине и работа, а Фирочка шить будет. А ещё он сказал, шо я могу черпануть брульянтов хоть целую жменю, и это только за моё мамство над Фирой!
Лицо её сияло тем женским торжеством, когда она – выше всех своих подруг и соседок, и ихняя зависть льётся бальзамом, выдавливая прыщи и распрямляя морщины. Окружающих придавило величием, как повышенной гравитацией, и даже задорно торчащие носы несколько обвисли.
– А как там за наших? – снова влезла Кац, – Я таки понимаю за любовь и светлое будущее, но без приличного общества таки тяжело!
– Ты как откуда?! – удивилось на неё несколько соседок разом, – Фима Бляйшман всех своих да наших тащит, а ты и не знаешь? Там скоро будет половина Одессы и вся Молдаванка с ещё чуточкой!
Пристыженная Кац начала оправдываться тем, шо болела и даже в самой больнице, а не как обычно, но выглядело это жалко и неубедительно. Все которым надо, они знают, а если ты нет, то фу такой быть!
– … и работает, и работает, – рассказывала Песса Израилевна уже не только женщинам, – в баню только по приезду сходили, с Фирочкой за руки подержались, и всё! Сперва таможня вопросы спрашивала, потом кому из своих билеты, кому што.
– Там же такие есть! – она сделала глаза, показывая величину проблемы, но видя непонимание некоторых мужчин, решила-таки пояснить, – С проблемами!
– О-о! – закивали, запереглядывались понимающе.
– Да не такими! – замахала она на них руками, – Если кто совсем да, тот взад не поехал. Много тех, которые без паспортов уходили, лишь бы как!
– Всё это решать, – Песса Израилевна прижала руку к груди, но немножечко спустя передумала на голову, – и везде таки он за главного! Даже с его головой такая себе морока, шо и не позавидуешь! А как порешал, то и в поезд на Москву, там же такая трагедия с казаками!
Глаза её увлажнились, и Песса Израилевна шумно высморкалась, жалея в равной степени не старую ещё женщину, и Владимира Алексеевича, которому надо поднимать дочь, а ни одной приличной дамы рядом! Ну ничего… они с Фирой дадут помочь, воспитают как надо!
– А как… – переглянувшись, мужчина подвинулись, сбивая с мыслей, – с возможностями? Штоб не как со всеми туда, а чуточку отдельно и интересней?
«– Тётя Песя, – всплыл в её голове голос Егора, – ты таки бери всех, за ково можешь ручаться – всех пристрою!»
На Пессу Израилевну упал отсвет чужих возможностей и авторитета, и глядя в эти ожидающие глаза, она таки поняла за счастье!
Шестнадцатая глава
– … счастливы были… – махнув напоследок толпе на станции, скрываюсь в глубине вагона, по всему коридору роняя цветы и письма. Состав дёрнуло, и вагоны с железным скрежетом сдвинулись с места, медленно набирая скорость.
Пожилой проводник, идучи за мной, подбирает цветочно-бумажные какахи, и с видом самым деликатным сваливает на столик.
– Вашество… – расплывшись морщинками, он с поклоном выходит из купе, закрыв за собой дверь.
– А я ещё, дурак, о всемирной славе мечтал, – трагическим тоном высказал мне Санька, не отрывая лица от крохотной щёлочки в окне.
– Бегут?
– Угу… а нет – всё, отстали.
Поезд потихонечку набрал скорость, и самые рьяные наши поклонники перестали соревноваться в беге по путям.
– Много? – поинтересовался он, отлипая от окна.
– Давай вместе и посчитаем, – и не дожидаясь ответа, начинаю складывать письма в стопки, – разбери только цветы.
– Да куда их?! – брат широким жестом обводит роскошное купе, выкупленное на нас двоих, – Жопу прислонить некуда, одни букеты!
– Владимиру Алексеевичу? – чешу я в затылке, обозревая цветочные завалы, пропитавшие наше купе запахами луга, цветочного магазина и почему-то – парфюмерии.
– Не-е… он сказал, что с таким количеством цветов ощущает себя погребённым вместе с Марией Ивановной.
– Пьёт? – насторожился я.
– Н-нет… кажется, – неуверенно ответил брат, – но морда лица такая, што лучше б и да! Вот ей-ей, сорваться может в любой момент, и не за пистолет, так кулачищем обиходит, да со всем вежеством пластуна.
– Н-да…
Сходив за проводником, я предложил ему забрать букеты и букетики.
– … да хоть продавать их можете, милейший, слова в упрёк не скажу! По поезду пройдитесь, на станции… да не мне вас учить!
Освободив купе, присоединился к Саньке, разбирающему письма.
– Двести шестьдесят одно… или два? – засомневался он.
– Да какая разница, их и так… – кошусь с ненавистью на два саквояжа, битом набитые письмами, и ведь мне на них отвечать! Надо! Хоть несколько строчек, хоть формально, но отписаться необходимо, дабы не обижать людей. Мне сейчас общественное мнение – ну позарез! Да и есть пусть и небольшой, но всё ж таки шанс… шансик, што попадётся среди этой навозной кучи одна-две жемчужины.
Значительная часть писем – хлам откровенный, с мёртворожденными прожектами летательных или иных аппаратов и требованием денег. Затем, по убывающей, предложения делового сотрудничества в иных сферах, предложения руки и сердца, и то и просто… этого самого. Часто с откровенной фотографией, их Санька коллекционирует.
В Одессе мы обошлись малой кровью. Народ там не то штобы понимающий, но к пирсу толпище не протолкаться, а чуть погодя по городу рассеялась вся наша рота «отпускников», отвлекая на себя значительную часть внимания. Ну и так… за-ради дела пришлось общаться с персонами весьма значительными, а они толпеней вокруг себя не любят.
Пришлось несколько раз выступить с балкона гостиницы всем и каждому, речь у Миразли сказать, и на этом всё. До сих не понимаю, как мы так легко отделались.
Попросил через народ и газеты не приставать к Владимиру Алексеевичу, но…