Юность
Шрифт:
– … Коста… – выдохнул я при виде грека, возникшего на пороге, – как хорошо…
Приобняв меня, а потом и Саньку, он отстранился, заслышав грохот на втором этаже.
– Гиляй?
– Он… плох совсем, чуть не разума лишился, – спешу поделиться со старшим другом, – давеча перед зеркалом хохотал и рыдал. Как там…
– Дед был казак, – зачастил Санька ломающимся голосом, – отец сын казачий, а ты хуй собачий! И шарах кулаком по зеркалу! Кровища, осколки из руки торчат, а ему хоть бы што! За бутылку сперва, а потом как был – в стекле и кровище, так за голову себя схватил, и как завыл!
– А убрать зеркала? – тихохонько поинтересовался Коста, прислушиваясь к творимому наверху. Пьяным голосом дядя Гиляй пел про Стеньку Разина, сбиваясь с куплета на куплет безо всякой системы, затевая то плясать, то вроде как в такт песне долбася кулачищем деревянную межкомнатную перегородку.
– А-а… пробовали! – машу рукой безнадёжно, – Хуже только! Зацепился на этих зеркалах, и если нет их, искать начинает по другим домам. А это такой пиздец…
– Скверно… – грек задумался, потирая переносье, – очень скверно… это уже…
– Психиатрия, – закончил я за нево.
– На чём ещё… – Коста затуманился взглядом и защёлкал пальцами, подбирая полузнакомые слова, – фиксируется?
– Помимо Марии Ивановны и Нади? На казачестве. Для него это особенно болезненно – куча ж друзей и товарищей среди чубатых, да чуть ли и не родни. А тут такое!
– Ага… – подхватил брат, – эти, которые из «Собрания», они вроде как… не ожидаемо, но всю эту… массовку псевдопатриотическую, дядя Гиляй всегда презирал. А казаков идеализировал, што ли…
– Есть такое, – пробормотал Коста, кусая нижнюю губу, – черноморские чайки, десанты казаков на турецкое побережье – р-романтика! Но это были другие времена и другие…
Он замер на месте, бормоча што-то себе под нос и закатив глаза.
– Точно! – воскликнул он наконец, – Другие! Другие казаки, понимаете?!
– А-а… – затянул Санька, – ага! Не он хуй собачий, а они! Выродились!
Мотнув головой, Коста некоторое время постоял, собираясь с духом и мыслями, и потопал наверх.
– Гиляй, брат…
Переглянувшись, мы обратились в слух, но кажется…
… Коста знает, што делает! Ну, оно и не удивительно – взрослый ж мужчина, наверняка не первый из дружков в такой ситуации, да и окружение такое же. Насмотрелся.
– Помыться, – озвучил Санька решительно, – и жрать!
– Есть, – поправляю ево.
– Есть я хотел вчера! – решительно отмахнулся он, – А сейчас уже – жрать!
Осторожно поднявшись наверх, заглянули в щёлочку и переглянулись успокоено – всё там как надо! Не шибко штобы и так… но лучше опекун, размазывающий слёзы по лицу и выговаривающийся другу, чем кулаком по зеркалу или пьяна стрельба из окна!
Дядя Фима нашёл нас в португальском трактире, бесцеремонно плюхнувшись рядом и положив на свободный стул широкополую шляпу.
– Да ви кушайти, кушайти, – махнул он рукой.
– Угум, – вымотанные донельзя, мы даже не удивляемся Бляйшману, который вроде как должен быть в Претории, а это ни разу не близко. Наворачиваем калду верде [30] так, што только за ушами трещит и пищит, а мозги работать – ну никак!
– Мине, – начал он, подозвав официанта, – можно што-нибудь…
30
Калду верде – известное блюдо португальской кухни, густой суп из капусты и картофеля с луком, чесноком и колбасой чорисо (из свинины).
– …такое же, – потянул он ноздрями от нас, – но менее трефное?
– Тьфу, нерусь, – расстроился он непониманию официанта, – я и мы уже сколько тут, а они ещё ни разу!?
Мы уже было приготовились переводить, но из кухни уже выпорхнул хозяин, смуглый и приземистый, больше похожий на местных цветных, чем сами цветные. Все недоразумения были разом улажены, и из кухни потащили то, што не шибко религиозный дядя Фима готов был признать «кашрутом в походе».
– Я к вам зачем? – будто задумался он, чуть утолив голод, – А… за разным! Как обычно, сразу куча дел и делищ – во как, по самое горлышко!
– Так… – он замолк, собираясь с мыслями, и сразу стало видно, што устал он чудовищно, как бы не побольше нашево, – Да! Искренние мои сочувствия вам и Владимиру Алексеевичу! Даже не представляю за такое горе, как потерять любимую жену, тем более так страшно!
Лицо его исказилось, и выдохнув шумно, он налил себе местной водки, и выпил, как воду. Опустив стопку подрагивающими пальцами, он помолчал, вспоминая што-то своё. И лицо такое стало… в общем, лучше не спрашивать, потому как и ответить может.
– Так… – повторил он, – для начала – раз уж вы и мы здеся, то от имени и по поручению отзываю ваш отпуск.
– Дядя Фима!
– Отзываю! – повторил он с нажимом, – И заимейте привычку дослушивать! Отзываю, потому как вам и нам поручено сформировать первый пароход из тех наших буров, которым тоже надо заехать домой в Россию! Ждать никто никого не будет, все сплошь те, которым срочно и прямо сейчас.
– А… – переглядываемся с братом, – ладно, потянем. Изучили мал-мала вопрос – знаем хотя бы, к кому и как подходить и о чём спрашивать.
– То-то! И вам лишний козырь по возвращению! – воздел он вверх палец, – Потому как пусть и не вполне, но почти официальные лица!
Видя наше не вполне понимание, дядя Фима вздохнул и разъяснил снисходительно:
– А эмансипация ваша? Хотели же через суд добиваться, или так и будете, половинчато жить?
– А-а…
– Бэ! Шо вы здеся в офицера выбились, это не полдела даже, а четверть! Ещё четверть, это когда вы на этом пароходе главными прибудете. Ну а остальное, это уже суд и мнение общественности!