Юность

Гетто Виктория

– Да, сьере граф?

Остальные трое навострили уши. Ну что же… Это и вас касается, девицы-красавицы. Пора отрабатывать жалованье.

– У моей дочери появилась служанка… Поэтому мне понадобится кто-то в шатре, чтобы присматривал за ней. Не приведи Высочайший, навредит…

– У вас есть дочь, сьере граф?! – синхронно выдыхают все вчетвером.

Пожимаю плечами:

– Вот… нашлась…

– Она взрослая? Она красивая? А на кого она похожа? Как её зовут?…

Вопросы сыплются градом и с такой скоростью, что я не успеваю даже вставить слово в ответ. Наконец улавливаю паузу в пулемётной очереди фраз и успеваю вставить:

– Молчать!

Субординация у Лейры и девчонок

уже вбита намертво, так что все умолкают и дружно тянутся по струнке, выпячивая у кого побольше, у кого поменьше бюсты под рубахами.

– Вольно.

Молчание, потом Лейра жалобно тянет:

– Сьере граф… – И хлопает своими пушистыми ресницами так невинно-наивно…

Ну хитрюга! Не знай я тебя с девяти лет, поверил бы…

– Ей семь лет. Зовут Аами. Всё, что вам положено знать. И… Лейра, ты же видела мою жену?

Сержант кивает. Потом добавляет:

– Она после какой-то страшной болезни, сьере граф… Вроде бы Бином Ньютона?

– Угу. И эта девочка тоже переболела ею. Поэтому у неё такие же ушки, как у моей жены.

Тишина. Потом Умия завистливо выдыхает:

– Сьере граф… Как же я завидую вашей супруге!

– А?!

– Вы так её любите…

Ничего не понимая, перевожу взгляд с одной из девчонок на другую, но у всех такие завистливо-мечтательные лица, включая Лейру…

– У вас даже выражение лица такое… когда вы про свою супругу говорите…

Чувствую, как меня начинает заливать румянец. Это что?! Я смущаюсь, словно невинная девица?!!

– Ну вас! Короче, сержант, распределите обязанности – одна из ваших курсанток, или вы сами, должна находиться возле моей дочери и служанки неотлучно, чтобы та не нанесла Аами никакого вреда.

– Сьере граф, вы взяли воспитательницу из пленниц? А почему не приказали нам? – Лейра обижена недоверием.

Приходится объяснить:

– Кто из вас знает тушурский?

Все переглядываются, потом отвечают:

– Никто, сьере граф.

– Именно поэтому. Моя дочь не знает фиорийского. Пока. Всеобщий ей тем более незнаком. А объясняться надо. Я могу говорить на её наречии, но не могу всё время находиться возле девочки. Во-первых, она другого пола. А у женщин свои интимные тайны. Во-вторых, война же. Вот и приходится обходиться тем, что есть под рукой. К вам это не относится. Не обижайтесь.

Вроде успокоил.

– А как отнесётся к этому ваша супруга?

Вот же Льян, неугомонная! Ловлю себя на том, что улыбаюсь. Спохватываюсь:

– Она будет очень счастлива. Поверьте…

Опять тишина. Лейра отдаёт честь, торопливо нахлобучив берет на голову:

– Всё будет исполнено, сьере граф!

– Спасибо…

Запрыгиваю на Вороного, еду дальше. Нужно дать распоряжение тыловикам, чтобы срочно соорудили какую-нибудь кровать для служанки, изготовили спальное место для Аами, а ещё поставили ширму в шатре. Девочка будет смущаться меня. Да и для служанки будет спокойнее… И девчонкам тоже. А мне – спокойнее. Не станут смущать меня своим мельтешением… Эх, скорее бы домой и расставить всё на свои места между мной и Ооли…

Глава 19

Удар мечом – и тело тушурца валится в ров. Не первое и не последнее. Голова отдельно. Туловище, соответственно, отдельно. Остальные начинают шевелиться быстрее, со страхом глядя на фиорийца, вытирающего меч о полу халата бледного как смерть раба. Закончив своё дело, солдат пихает другого пленника:

– Работать, тварь!

Тот торопливо хватается за деревянную лопату и, дёргаясь тощим телом, начинает изо всех сил кидать землю в корзину, привязанную к спине женщины. Я равнодушно еду дальше. Картина уже привычная. Рабов почти не кормят, и постоянно

кто-то выбивается из сил и бросает работу. Делают они это своеобразно – аккуратно кладут свой инструмент на землю, вылезают из рва, садятся на корточки и ждут, пока надсмотрщик не срубит им голову… Знают, что умрут. И получается десять-пятнадцать мертвецов каждый час. Поголовье рабов сокращается. Иногда меня просто воротит от этих бессмысленных смертей и убийств, но я вспоминаю ту аллею кольев со скелетами, найденную нами в вылазке, и вся жалость мгновенно испаряется. Попадись мы в руки тушурцев, с нами было бы то же самое.

К тому же мы собираемся вернуться домой. И у меня там множество неоплаченных счетов, которые нужно предъявить Тайным Владыкам. И не только у меня, кстати.

Ров растёт с каждым днём, каждым часом, каждой минутой. Сейчас он уже глубиной в два человеческих роста. Шириной – в четыре. С наскока его не преодолеешь, и мы чувствуем себя более-менее в безопасности от вылазок со стороны Кыхта.

В трёх проходах, оставленных напротив ворот города, установлены требучеты, работающие круглосуточно. Из тех, что прибыли с нами. Новые камнемётные машины уже заканчивают сооружать. Прибыла уже вторая партия рабов с нарубленными в дальнем лесу брёвнами. Дерево, естественно, сырое, и надолго не хватит, но зато его много и жалеть не обязательно. Привезут новое, а использованное пойдёт в костры и очаги.

Пока мы ведём обстрел стен простыми камнями. При ударе булыжника в кладку вздымается облако каменной крошки, пыли, но результат практически нулевой. Первое время тушурцы радостно орали, видя, что наши усилия напрасны, потом затихли и воспринимают это действо уже привычно равнодушно. Нам это на руку. Во-первых, потому, что работают не самые большие требучеты, а так, мелочь. Во-вторых, я не хочу раньше времени открывать наш главный сюрприз – огненные снаряды, которых сейчас наготовили уже достаточно много. Нефть в колодцах, кстати, очень хорошая. Практически не требует перегонки… Ну и третье – я хочу устроить массовый обстрел. Когда камнемётов будет минимум полсотни. Вот тогда… Будет Кыхту огненная купель…

Наш лагерь разбит на этом берегу реки. Как положено по военной науке. Тоже ров, за ним – вал. Частокол. Вышки. Рабы – на том берегу реки. Что ещё меня удивляет – ни одной попытки к бегству. Совершенно. Тушурцы полностью покорились судьбе. Даже как-то не по себе становится… Пусть к ним и относятся как к животным, даже вру – к скотине в Фиори больше любви и ухода, чем к пленникам. Как я уже говорил, их практически не кормят. Редко когда дают жидкую пустую похлёбку из испортившихся продуктов, иногда перепадают сырые потроха и внутренности от забиваемого скота. Остатки пищи из отрядных котлов. Многие еле таскают ноги, работа физически очень тяжёлая – копать ров, насыпать вал, тащить лес, добывать камни. Тем, кто делает большие горшки для огненных зарядов, полегче. Хотя месить тонны глины каждый день по колено в ледяной воде – не сахар. Но они, по крайней мере, хоть могут согреться возле костров, в которых обжигают заготовки для снарядов. Но хуже всего женщинам и детям. Последних вообще не кормят, и уже отмечены первые смерти среди них. А женщины… Горька и страшна их доля на войне… Днём работа, ночью – бесконечное насилие. Иногда – по двадцать, тридцать мужчин за один раз. Впрочем, некоторые идут на такое добровольно. Потому что тех, кого насилуют, всё же кормят. Нечто вроде негласного уговора. Ей – кусок хлеба. За это женщина не сопротивляется, а покорно выносит всё, что требуют от её тела. В большинстве своём добровольно согласившиеся – матери, имеющие ещё живых детей. Стремящиеся хоть как-то накормить своего ребёнка. Даже такой ценой…