Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Кол выпал из крепких рук, толпа затоптала Страшко ногами. Потом она сбила дубинами с новых дверей замки и ринулась в склады. Кто-то успел побывать и в княжьей избе, раскинуть по полу угли. Из широко распахнутой двери клубами пошёл синеватый дым…
Ростислав вдруг будто очнулся от тяжкого забытья. Он с какой-то особенной ясностью разглядел всё то, что творилось на взгорье. Его поразило, как зло, нелепо и дико скакали у складов люди. Вон лезет в лютую драку избитый дубьём Страшко. Вон сбоку, ближе к посёлку, старый волхв Клыч с кучкой нищих поймал молодую бабу, сорвал с головы платок, неистово крикнул:
– Эта здесь тоже детей рожает… а в теле - хоронит хлеб!
Крикнул, склонился над бабой и вдруг ударил её ножом. Ударил не просто, а так, как вспарывают мешок, ведя лезвие ножа от низа до верха.
Крик бабы был остр и громок. Потом он затих, и Клыч в тишине стремительно поднял руку.
– Мы знаем, кто хлеб в своём теле держит!
– сказал он властно. И все увидели в поднятой, грязной руке полукруглый хлебец.
Толпа покачнулась.
– Ах!
Клыч кинул хлебец в толпу. Не задерживаясь, он призывно взмахнул ножом и быстро пошёл вперёд - к ближайшей избе посёлка…
Страх, злоба и гнев сдавили княжичу горло. Увидев разгульное буйство нищих, и медленный дым над княжьей избой, и кровь зарезанной бабы, он хрипло крикнул своим притихшим отрокам:
– Рубить!
Они по привычке услужливо подбежали.
– Рубить зачинщикам руки!
– опять вскричал Ростислав.
– Немедля велю: рубить!
Слуга-меченоша поспешно прыгнул к крыльцу - за мечом, лежавшим в избе. Но оттуда дым выходил уже густо - жёлтый, горячий. Как видно, огонь поедал там не только меч Ростислава, но княжье добро и мёд. Значит, поздно было грозить волхвам…
Это видел и княжич, видел и меченоша. Отроки нерешительно затоптались возле избы.
Княжич в бессильной злобе скрипнул зубами.
«Нельзя давать им добро отцово!
– подумал он быстро, пытаясь придумать что-нибудь главное и большое.
– Добро это всё ж таки и моё: чай, сын я и княжич… сын!»
Впервые за все последние годы в нём вдруг поднялось желание помочь отцу, встать в делах его рядом - к плечу плечом, забыть о своих обидах.
Но было поздно вставать здесь, как верный щит: немало лет лежал этот щит без пользы; прошли по нему чужие, враждебные ноги; свила под ним своё гнездо змея нелюбви к отцу.
«Не щит, а труха гнилая!» - невольно подумал княжич.
Горестно усмехаясь, он в дикой задумчивости опять поглядел на разгул голодных людей. Они из сараев тащили еду и зерно, делили между собой. Горящая княжья изба бросала на них живую, алую тень. Изба хрустела в пламени и вздыхала. За ней начинал хрустеть один из сараев.
Потом и в посёлке вдруг выбился чёрный дым. Он взвился зловещей гривой, как будто огненный, буйный конь стал ударять в конюшне пудовым копытом: ломал сосновое стойло, рвал удила, стремился в чистое поле…
Гул от посёлка доходил сюда всё громче. Он то сменялся томительной тишиной, такой тугой и глубокой, что сердце сжималось в страхе (в это мгновенье Клыч наклонялся к повергнутой наземь жертве), то вдруг опять возникал, как тяжкий сторотый вздох.
«А-а-ах!» - доносилось оттуда, и вслед за этим летел пронзительный женский крик.
С криком вместе явственно доносились и треск ломаемых досок, и гул голосов, и удары - будто конь ударил копытом в глухую стену.
И вновь - тишина.
И опять - удар и смятенье…
Над княжьей избой уже развевалась густая чёрная грива. Конь пламени бился в ней всё свирепей, нетерпеливей. Блеск его красных глаз тревожил речную гладь.
Как большой бубенец, привязанный к гриве, в посёлке звенел и бился набат. Это чернец Феофан ударял в старенький колокол на холме, и голос набата летел над рекой в Заречье, к востоку - в усадьбу, на юг и на север, куда ещё утром уплыл в походной ладье Андрей.
От разорённых, горящих сараев подполз к Ростиславу тиун Страшко и ткнулся избитым лицом в траву. Но княжич его не заметил: он пристально, напряжённо глядел уже не на дым, а за холм - туда, где за устьем Неглинки, на светлом речном просторе вдруг показались белые паруса. Как видно, Андрей в Дедок не доехал. Похоже, в дороге встретился с князем, и вот - надутые ветром белые паруса, это - князь…
Страшко не видел ладей, появившихся на реке. Он видел лишь княжича Ростислава да дым над княжьей избой и горящим складским сараем. С трудом приподняв от земли окровавленное лицо, он хрипло сказал:
– Скорей… помоги мне, княжич! Чай, видишь: горит добро… И добрых жён там секут ножами… Пошли своих отроков, сам иди: волхвов тех надо мечом посечь…
– Теперь уже поздно!
– ответил княжич, опять обретая привычное равнодушие к делу князя, думая лишь о заботах своей судьбы.
– Ты видишь неудержимость того голодного буйства?
– спросил он с бессмысленной, злой усмешкой, не отрывая глаз от реки, где плыли отцовы ладьи, и быстро прикидывая: как скоро надо спускаться к своей ладье, чтобы князь не застал его здесь, в посёлке?
– То буйство грозе подобно!
– Да… сотворил ты дело!
– с тоской ответил Страшко.
– Твоё нераденье сгубило многие души.
– Меня не срами: убью!
– Ростислав свирепо склонился над тиуном.
– Ибо не я сгубил, а судьба!
– Ан, ты…
Ростислав с размаху ударил Страшко сапогом в лицо. Тот бессильно ткнулся в траву и горько заплакал.
– Что я отвечу князю?
– забормотал он с тоскливой болью.
– Чем перед ним оправдаюсь в погибели добрых душ? Как за добро порушенное отвечу?
А белые паруса подходили к холму всё ближе. Княжич мог уже видеть, как много плывёт их, что первая - больше всех и с алым княжеским знаком.
Спеша, он подумал о Пересвете:
«Ох, где же ты, юная дева? Ужели уеду в Киев один? А надо бы вместе с нею…»
Подумал и вмиг забыл: за космами чёрного дыма, уже густо летевшего не только от складов, но и от изб разгромленного волхвами посёлка, неслись, как в битву, белые паруса. Испуганный ими больше, чем делом волхвов, Ростислав велел своим отрокам:
– Ну, пошли!
– и с этой минуты уже не смотрел ни на дым, ни на белую стаю княжьих ладей.
Не вслушиваясь в далёкие гулы и крики, в горький призыв набата, словно чужой, он заспешил от избы к своей походной ладье.