Юрий Звенигородский
Шрифт:
— Не сподобишь ли, отче, принять от меня неотложную исповедь?
Монах молча повел его к левому клиросу.
Юрий исповедывался взахлеб. Никогда не раскрывал тайное тайных с такой решимостью. Высвечивая покаянием самые дальние, самые темные уголки души. Не оставлял ни одной соринки. Монах даже не задавал вопросов, лишь изредка поощрял:
— Говори, сыне, говори.
В потоке безудержных излияний кающийся встречался со взором глубоких больших очей, созерцал ранние морщины на иноческом челе, видел молитвенное движение уст, обрамленных малой бородкой.
— Отче, как тебя называть?
— Пострижен с именем Садофа.
Уже накрытый епитрахилью Юрий спросил:
— Будет
Садоф отпустил, успокоив:
— Молись, сыне, ибо, как сказал Господь: всякий грех и хула простятся человекам, лишь хула на Духа Святаго не простится ни в сем веке, ни в будущем.
В распахнутом теремном оконце золотился безветренный, еще по-летнему солнечный август. Двойственный месяц: серпы греют на горячей работе, а вода уже холодит. Скоро Преображение — второй Спас, бери рукавицы про запас. Лицо Семена Федорыча Морозова, обычно бодрое, отражало близкую перемену погоды: от него веяло хмурыми и тягостными раздумьями.
— Чем затревожился, боярин Семен? — спросил Юрий, перемещаясь подалее от окна на широкую лавку.
Только что рассуждали о нововведении государевом: отсчитывать новый год не с первого дня марта, а с сентября.
— Говорю об одном, мыслю о другом, — водворив локоть на край стола, подпер голову рукой Морозов. — Темир-Аксак заботит своими передвижениями.
— Радовался бы! — ответил князь. — Сей грозный завоеватель не добил кровопийцу нашего Тохтамыша, бежавшего из Азии. Так вместо того, чтобы сидеть тихо, ордынский царь сызнова вздумал мериться силами с победителем: с новым войском двинулся на юг. Теперь, разбитый на реке Тереке в пух и прах, убежал к булгарам. Стало быть, нам можно перестать бояться. Двухвековая мечта о свержении ига становится ощутимой явью.
Семен Федорович покачал головой.
— Рано шапки подбрасывать. Темир-Аксак достиг Дона. Неведомо, куда двинет силу, на север и на юг.
— Конечно же — на богатый юг! Не на бедный же север.
— Твое бы слово — хоть на божницу!
Юрий смущенно откашлялся, попросил:
— Ты вот что мне растолкуй. Все время слышу: Темир-Аксак! Знаю: азиатский владыка-завоеватель. Откуда взялся, не просветишь?
Морозов изъяснил кратко и памятно, как делал это всегда:
— Сын небогатого азиатского князька. Хромой от рождения. Начал свое поприще мелким грабежом и разбоями. Однако четверть века назад владел уже землями от Хвалынского моря [55] до Китая. На тридцать пятом году жизни стал царем великой державы с титулом Сагеб-Керема или владыки мира. Сел в золотом венце на престоле Чингисханова сына, опоясался великоханским кушаком, украсился драгоценностями. Эмиры стояли перед ним на коленях. Еще недавно не имел ничего, кроме тощего коня и дряхлого верблюда, и вот уже владел двадцатью шестью странами в трех частях мира. Война следовала за войной и каждая была завоеванием. Багдад, столица великих халифов, покорился ему. Вся Азия признала его своим повелителем.
55
Хвалынским морем называли Каспийское.
— Родятся же подобные исполины! — воскликнул Юрий.
— Безжалостно убивающие миллионы, ненасытные истреблением, — дополнил Морозов, — разрушающие общества ради основания новых, ничем не лучших.
— Таинственная воля Всевышнего?
Боярин сам пытался уразуметь:
— Внутреннее беспокойство духа. Стремятся от трудного к труднейшему.
Князь попробовал четче выразить мысль:
— Умопомрачительное пристрастие к величию?
Семен Федорыч подтвердил примером:
— Он сказал вот что своим эмирам: «Друзья и сподвижники! Имя мое ужаснуло вселенную. Движением перста потрясаю землю. Счастье благоприятствует мне, зовет к новым победам. Сокрушу все, что дерзнет противиться!» Он пошел дорогой македонского героя в страну, которую история назвала колыбелью человечества [56] , куда искони стремились завоеватели, страну, менее других известную летописцам. Истребив племя огнепоклонников, стал у скалы, имеющей вид телицы, извергающей из недр своих великую реку Ганг. Его полководцы изумились цепям дивных гор, глубоким, бурным потокам, жгучим пустыням, огромным слонам, мириадам неустрашимых воинов.
56
Речь идет об Индии.
— И победил? — не хотел верить Юрий.
— С победой вернулся унять султана турецкого, — склонил голову Семен Федорыч. — Вот что написал Баязету [57] : «Знай, мое войско покрывает землю от моря до моря. Цари мне служат телохранителями. Я играю судьбой и счастьем. А ты кто, муравей туркоманский? Дерзнешь ли восстать на слона? Если робкие европейцы бежали перед тобой, славь Магомета, а не храбрость свою. Не выступай из разумных пределов, или погибнешь!»
— И что ж Баязет? — любопытствовал князь.
57
Баязет Второй, султан турецкий из династии Османов.
Боярин сказал усмешливо:
— Ответствовал гордо. Но был пленен. Темир-Аксак унизил его подарками и словами о тленности мирского величия.
— Однако, — встал с лавки Юрий, — такая воинская жизнь весьма утомительна.
Боярин тоже поднялся:
— Великим доступен великий отдых. В столице своей Самарканде он строит и украшает мечети, разводит сады, соединяет каналами реки близ новых, возведенных им городов, одаривает подданных милостыней. Этим как бы искупает свои разрушения, пирамиды голов человеческих.
— Да, — вздохнул Юрий, — ты живо изобразил не просто страшного, а чудовищного врага.
— Дай Бог, чтоб сие чудовище оказалось для нас лишь призраком, — сказал, прощаясь, Морозов.
Остаток дня для Юрия прошел в мрачных раздумьях.
Ночью дворский Матюша Зарян осторожно дотронулся до плеча спящего господина.
— А? — воспрянул от сна князь.
— Потребна воля твоя, Юрий Дмитрич. Асайка Карачурин, оружничий, просит безотлагательно выслушать его.
— Пусть войдет, — взял кафтан с лавки князь и стал облачаться.
Вошел в халате Асай, поклонился земно.
— Прости, Гюргибек! Важная новость.
— Ну?
— Жил в Орде, дружбу водил в Орде, — быстро залопотал татарин. — Был у меня друг Каверга: воин Мамаев темника Хазибея. Делили кумыс от одной кобылы. Теперь он в гору пошел: сотник Темир-Аксака! Тьмы тысяч Сагеб-Керема, что стали на реке Дон, не пошли назад. Двинулись двумя частями на Русь. Одна половина по левому берегу, другая — по правому. Каверга понял: быть Москве под ножом! Мне, крещеному, — в первую голову. Вот и решил спасти. Бежал, пять коней загнал. Сейчас снова назад уйдет. Как не уведомить твою милость?