Южане куртуазнее северян
Шрифт:
— Ага… Вон уже Серлон идет. Сейчас оно начнется. Сейчас они все повалят.
— Ну, перекрестясь — полезли! — Ростан протянул другу руку, чтобы помочь ему влезть на возвышение. Тот дернул бровью, ничего не ответил и легко вспрыгнул сам.
…А ведь диспут удался! На редкость удался! Несмотря на дикую тему, которой никто от Аймерика не ожидал — вместо чего-нибудь невинного, вроде тех самых ангелов в одной комнате, или вроде силлогизма о том, что человек — животное, а Сократ — человек, следовательно, Сократ — животное, ломберский дворянин произнес краткую, но бешено убедительную лекцию о том, что жениться и выходить замуж грешно и напрасно. Пока он говорил, даже его собственные друзья таращили глаза от изумленья; а уж стоило ему замолчать — вопросы и опроверженья посыпались таким градом,
Аймерик был великолепен. Избрал ли он свою тему просто как яркий объект для дискуссии или же и впрямь отстаивал свое мнение — но держался он с блеском. Не только апостолом Павлом — он и Ветхим Заветом разил оппонентов, тем, как через своих жен претерпевали сомнения Соломон и Иов, и про Экклезиаста он не забыл, сказавшего, что женщина горше смерти, и угождающий Богу спасется от нее, а грешник будет уловлен ею. В ход пошли и Притчи, где сказано, что дом женщины — пути адовы; Кретьен и не знал раньше, что в Писании столько всего понаписано против брака! И голос помогал — что-что, а переорать восходящую звезду диалектики было почти невозможно, серлоновы ученики это давно знали, но ко второй половине дня — диспут продлился часов десять без перерыва — аудитория разрослась, прибавилось немало совсем незнакомого народа. Похоже, избранная тема оказалась животрепещущей!
— Они меня Павлом — и я их Павлом, а Ветхий тоже на что-то годится, — прохрипел Аймерик, склоняясь, чтобы хлебнуть водички. Любвеобильный Ростан улучил минутку, чтобы спросить: «Ты это правда так думаешь — или как?», но ответа не получил: зазевавшегося Аймерика кто-то здорово двинул из-за барьера палкой под коленку. Сир Гавейн не удержался и грохнулся на руки друзей, расплескивая воду; кажется, публика утомилась, и спор собирался перейти на новый уровень.
Незнакомый клирик с выбритой макушкой, перекинувший ногу через барьер, был ловко ухвачен Кретьеном за эту самую ногу и опрокинут обратно. Аймерик занял привеллегировнную лекторскую позицию на бочке и оттуда гвоздил кулаком — подобным стилем диспутирования он тоже владел недурно, кроме того, тело давно требовало разминки. Николас, оторвав одну из барьерных досок, сосредоточенно приглаживал ей по макушке тот одного, то другого диспутанта — драться ему было всегда сподручнее, чем говорить. Кретьену здорово засветили в ухо, и голова слегка звенела, однако сражаться спина к спине с собратьями по Камелоту оказалось не в пример приятнее, чем выслушивать всю эту сомнительную мудрость насчет женщин.
— «Lucifer occubuit», — отдуваясь, возгласил непобедимый Аймерик, опрокидывая очередного врага, вооруженного камнем. — Закатился светоносец, а нам, братья, неплохо бы… уф… отступить!..
— Мы не отступаем, а наступаем назад, — поправил Гвидно, слизывая кровь с разбитой губы. — Кроме того, и справа враги… И слева… Ура! Теперь-то они от нас не уйдут!
Кретьен радостно приложил очередного врага по голове бутылью из-под водички, получил от него изрядный пинок в бок и изготовился — по команде, пришедшей с бочки — к отступлению, по дороге примериваясь и пиная под коленку любителя мудрости, желавшего сзади долбануть Ростана по голове.
Они все-таки отбились, тем более что среди дискутировавших на площади у Аймерика нашлось немало союзников. Особенно удивил один невысокий коренастый юноша с сильным каталонским акцентом, который полдороги до кабака бежал с Аймериком рядом, потирая подбитый глаз, и высказывал ему свое восхищение в небывало цветистых выражениях. Кажется, он хотел у Аймерика учиться; объяснение, что тот вовсе не собирается преподавать, его почему-то не остановило. «Вы настоящий праведник, сир, просто цвет католической церкви, — не унимался тот, пожимая и пожимая руку своему кумиру. — Если бы все наши магистеры, да и прелаты, да и монахи придерживались подобных мнений, царство Божие на земле уже давно наступило бы!»
Аймерик, похоже, не радовался столь пылкому поклоннику; по крайней мере, морщился от комплиментов он так, будто у него зубы болели. Но сам тот факт, что диспут окончился дракой, обозначал некую славу и успех, и хотя главный виновник успеха был так вымотан, что не хотел идти никуда — только домой, спать — четверо его друзей, гордясь не менее, чем гордились бы за себя самих, отправились на ночь праздновать Гавейновы успехи в кабак. Аймерика провожали до дома всей компанией; он только неосмысленно улыбался и обнимал всех за плечи — голос герой дня себе посадил надолго. Настырный Ростан, у которого только-только начали складываться отношения с его скорнячной девицею, все не отставал с вопросом — в самом ли деле друг так думает или просто проверял свои диалектические таланты? Аймерик несколько раз — «Правда, правда» — серьезно кивнул и скрылся наконец в доме, оставив друзей обсуждать его пристрастия и аскетические воззрения между собою самими.
К Кретьену в эти осенние мокрые дни тоже явилась настоящая слава. Слава пришла в его дом в образе Годфруа, объявившегося, как всегда, откуда ни возьмись; на этот раз нищий школяр выглядел весьма неплохо, с округлившимися щеками, довольный, чуть хмельной, а на плечах его красовался очень хороший плащ — зеленый, шерстяной, подбитый нежным белым мехом.
— Это на самом деле твое, — признался он стыдливо, стряхивая мокроватый плащ с плеч — на Кретьенову постель. — И вот это — тоже твое. Я сколько-то позаимствовал за труды праведные… Но для дворянина долг чести — превыше всего.
«Это» оказалось кожаным кошельком, в котором плотненько позвякивало серебро. Годфруа пришел с юга — через Бурбон и Орлеан аж из самого Вентадорна! И вернулся он со славою — положенные на музыку кусочки из Кретьенова «Клижеса» изрядно пополнили его кошелек, а кроме того, он продал сеньорской чете оба отличных списка с Кретьеновых романов, поимевших неожиданно громадный успех; плащ же был призом за победу в поэтическом прении — темою оного оказался вопрос супружеской верности и измены, и девица Фенисса спасла положение, принесла Годфруа победу и все всем подробно объяснила. Помимо того, Годфруа получил новый источник вдохновения: им стал не кто нибудь, а сама несравненная виконтесса Вентадорна. То, что эта дама старше его лет на двадцать, что она замужем за виконтом Эблесом, а кроме того, уже воспета и прославлена по всему Югу такой знаменитостью, как Бернар де Вентадорн, его не остановило. Шампанский дворянин уже успел сложить в честь своей высокой любви несколько песен и раз сорок за день успел упрекнуть Кретьена в том, что ему неведома истинная страсть.
— Настоящая любовь, она всегда безответна, — авторитетно заявил голиард, заваливаясь на чужую кровать. Но на вопрос, не оставит ли он теперь своих бесчисленных любовных похождений, Годфруа только изумленно замахал густыми ресницами: это же совсем другое, неужели ты не понимаешь? То — высокая любовь, от нее и не надо ничего, она как звезда в окошке, а это — просто жизнь, ну не монах же я, в конце-то концов… Пожалуй, подумалось Кретьену, этот пылкий влюбленный даже испугался бы, возьми да и ответь ему виконтесса взаимностью! Нет, для взаимности у Годфруа были равные ему, а донна — она не для того, донна — это недостижимое…
Плаща Кретьен у земляка отнимать не стал: тот, по всему видно, прикипел к нему душою — а сам поэт зеленого цвета в одежде не любил. Если бы плащ синим или голубым оказался — он бы еще подумал; а так сразу сказал Годфруа, что на самом деле это его победа, стало быть, и приз пусть забирает себе без зазрения совести. Тот не стал долго отпираться, быстренько поблагодарил и вновь накинул добычу на плечи, чтобы бежать за вином — встречу надлежало отметить…
А вот деньги поделили пополам. Это оказались тулузские солиды, но знакомый Кретьенов меняла сделал все честно и без обмана, и поэт в кои-то веки оказался при деньгах — деньгах, заработанных, как это ни смешно прозвучит, поэзией! При такой жизни можно было даже на время забросить скрипторство (натянув нос настырному чертенку Титивиллусу, в обязанности коего входило, по свидетельству монахов Шарлеманевских времен, дразнить переписчиков) — и заняться, наконец, тем, что по душе. А по душе Кретьену было сейчас только одно — его уже давно мучила, скребясь изнутри, новая история, сложившаяся из Гвидновых рассказов и собственных придумок перед сном, когда, толкая тяжелое мельничное колесо засыпания, школяр уплывал вовнутрь себя самого, в свои истории, в Камелот… Хорошее средство, чтобы заснуть, но и что-то неизмеримо большее.