Южане куртуазнее северян
Шрифт:
Зал мягко кружился. Кружились толстенные, с торчащими из щелей мхом и паклей стены; головы оленей над столами; грубо намалеванные картинки — Кана Галилейская, алая струя вина из кувшина… Господь Христос в белой длинной рубашке — вроде той, в которой Кретьен ходил дома — щедро разливал вино, глядя прямо перед собою, и лицо Его, сказочно-красивое, обрамленное прямыми, длинными волосами, улыбалось всем и каждому… Христос родился. Наш сеньор.
Похоже, Кретьен был несколько пьян; по крайней мере, когда он потянулся к своей сумке, валявшейся под скамьей, слишком резкое движение едва не повалило его вниз.
— Эй, Fratri! Сейчас буду… Это… подарки дарить. Готовьтесь.
Николас заботливо, как мама родная, помог ему вернуться в вертикальное положение. Мир
— Э-э, а я о подарках-то и не подумал, — огорченно протянул Пиита, сползая с дружеского плеча головой на стол. — Кретьен, дружище… Грубый франк… Прости, Христа ради!.. Я потом отдарюсь. Когда деньги будут…
— In illo tempore eran Vates Vatum studens Parisius sine pecunia… [28] Ладно тебе, плевать, ты сам мне подарочек. Вот тебе, кстати, чернильница. Какую ты хотел… кажется…
Ростан и правда хотел такую — граненую, на длинной серебряной цепочке, чтобы подвешивать к поясу — и в порыве чувств полез через стол Кретьена целовать. По пути он едва не опрокинул бутылку и был могучим, трезвым, как всегда, Николасом возвращен в status-quo без особых жертв.
Аймерику достались новенькие перчатки, Гвидно — рог для питья, тот самый, привезенный Аленом из Шампани, на который валлиец давно уже положил глаз. Кретьену-то все равно было, из чего пить, он и из глиняной чашки мог, материальные ценности почему-то его совсем не влекли. Но самый роскошный подарок достался Николасу — это была свернутая в трубку рукопись, сероватые волокнистые листы, стоившие переписчику не одной бессонной ночи. Николас развернул — и вспыхнул от радости: «Ивэйн», весь целиком, от первой и до последней строчки!.. Теперь Николас фон Ауэ стал первым — и единственным на всю Германию — обладателем полного Кретьенова собрания сочинений, сокровища, пока имеющего ценность только дружеского внимания, но это — пока… Правда, кое-где — доделывался в спешке — на последних страницах чернели расплывшиеся кляксы, Кретьен не успел переписать, да и бумагу жалел — но к такой роскоши еще не хватало придираться!.. Побагровев, как от бочки выпитого, немец потянулся обниматься с дорогим другом — шутка ли, теперь у него было полное собрание сочинений! — но по пути задел-таки спасенную от Пииты бутылку, которая взорвалась на полу с грохотом преужасным… Все-таки он умудрился не разрушить до основания весь кабак, извлекая из висячего рукава подарочек для Кретьена — флакончик чернил для золотописьма, хрисографии, жутко дорогая штука.
28
Во время оно парижский студент Поэт Поэтов опять сидел без денег (лат).
— Ого! Вот это да! Спасибо, Бедивер!.. даже бутылку не жалко… которую ты расколотил…
— Наверно, таково было ее предначертание, — предположил Гвидно, невозмутимо запинывая коричневые глиняные осколки подальше под стол. — И вина-то там уже оставалось мало… А тебя, Кретьен, раз уж так, дай-ка я тоже обниму!..
— А у меня для тебя тоже кое-что есть, — Аймерик копался где-то под столом, голос его звучал приглушенно. Наконец появился на свет, в руке — что-то металлическое, непонятной формы. Как маленький… да, как маленький гробик.
— Вот. Его мне один дурак подарил, — странная холодная штука легла Кретьену в ладонь, тот нагнулся, чтобы лучше рассмотреть. — Это реликварий, там внутри деревяшечка, называется — щепка от Истинного Креста. Парень сунул после того диспута, он еще у меня обучаться хотел… Я и подумал — ты такие штуки, наверно, любишь, а мне эта ерундовина ни к чему. Я в разные щепки и тому подобное все равно не верю. Не выкидывать же…
И в самом деле — вроде как гробик. Металлический, с замочком, а по крышке — надпись на греческом, вроде — «Евлогия»… И что-то там еще. Кретьен потряс подарочек — что-то внутри стучит, перекатывается, деревянное… С повлажневшими глазами он потянулся друга поцеловать, крепко-накрепко сжав в кулаке священную железяку.
— …Братья…
Все взоры обратились на Аймерика — так неожиданно сир Гавейн встал, возвышаясь над столом; руки его, жилистые рыцарственные кисти, вцепились в застеленную белым столешницу. Кретьен несколько мгновений старался понять, что же его так бешено удивляет в Аймерике, что же в друге не так — и вдруг понял. Это было так дико, так неожиданно, что он даже помотал головой, почему-то на миг превращаясь в сира Ивэйна в замке Фонтана, и друг его, почти что брат, отважный и хмельной племянник Артура, воздев серебряный рог, собирался сказать обличительную речь… Хмельной.
Вот в том-то и дело: впервые за почти что пять лет их бурного знакомства Аймерик был хмелен. И не просто хмелен: судя по розоватым, вкривь и вкось смотрящим глазам, по всклокоченной челке, стоящей едва ли не дыбом, по треугольным пятнам румянца на припорошенных щетиною щеках сир Гавейн был не просто хмелен — нет, зверски, бешено пьян.
— Братья!.. Надо… выпить… за нас. Встаньте… все.
Поднялись — мгновенно, как один человек. У Гвидно в руке — подаренный Кретьеном рог, у остальных — у кого что, трактирные щербатые чашки.
— За наше братство, друзья. За наш Камелот.
Чаши взлетели; за окном — медленный снег, белый, полупрозрачный, падает, падает, это какое-то волшебство, не может быть все настолько хорошо…
— За… Короля, друзья. Чтобы он вернулся.
Чаши снова взлетают, встречаются с мягким глиняным стуком. Лица бледны и торжественны, такие разные — сероволосый Аймерик с квадратным подбородком, конопатый худой Гвидно, красавец Ростан с пятном сажи на щеке, с подбитым в драке глазом… Николас — красный, молчаливый, с блаженной, не то идиотской улыбкой, совершенно трезвый — все-таки у этих тевтонов луженые желудки. Но одно одинаковое у всех — это глаза. Прозрачные, не то светлые, не то — просто — светящиеся, у всех у нас. У Кретьена плывет и кружится в глазах — и не от хмеля, нет, есть вещи пьянее хмеля, и это любовь, любовь и вера, господа, и сказочные братства и ордена, которым не жить дольше, чем нам… Евлогия. Благая Весть. Круглый Стол. Сир Ален.
— За рыцарство… За Круглый Стол.
…И это был вовсе не страх, нет, не страх потерять. Вообще непонятно, что это такое. Канделябры со свечами горели повсюду, но один маленький подсвечник — просто металлическая чашечка на ножке — стоял посреди стола, между всеми нами, и свечка — даже восковая, это Николас принес — горела ясно, ярко, без треска… Как все-таки красив огонь, в нем можно увидеть все что угодно. Даже главную залу Камелота, ту, что расписана гербами по высоким белым стенам, где арки — как деревья, сплетшиеся ветвями… Вместо этого маленького кабацкого зальчика с земляным полом, где со стены смотрит грубо намалеванный, но все равно — вечный Христос. А камин, почти догоревший, изливает мягкое умирающее тепло, алые волны тепла. Огонь живой, потому что он горячий. Все живое — горячее. Например, люди. Любовь. Дружба.
— Ваш тост, сир Ален.
А сир Ален пьян, он очень пьян и слишком полон, чтобы говорить, и он себе никогда не признается, что для своего маленького круга все же является центром — и единственный раз, когда их общая тайна все же выйдет наружу, единственный этот раз будет сейчас…
— Братья… давайте поклянемся.
— Покля… Что?..
— Над огнем. Все вместе. Поклянемся, что всегда будем верны Камелоту… Всегда останемся рыцарями Артура. Что бы ни случилось.
…Он первый протянул руку, простирая ладонь над огнем, и дымный огонек припекал беззащитную руку снизу, когда на нее легла Ростанова длань. Глаза Пииты блестели, он был такой, каким, должно быть, он станет в раю — совсем открытым, горящим, как эта свеча, юным и больным резкой нежностью, доступной только поэтам — горячей, неутоленной, воинской любовью к братьям, к миру, к Господу… Сир Тристан.