Южане куртуазнее северян
Шрифт:
— Зато бедняга Дави… И бедолага Ростан… Как он пить любил, Кретьен, как любил, и в стихах понимал… Нет, я пойду схожу за еще. Надо устроить по ним настоящие поминки.
— Ты лучше поесть купи, — тихонько попросил Кретьен, вытягиваясь на кровати. Как его ослабленный желудок примет выпивку, он точно не знал и рисковать не хотел.
— А что, у тебя и жрать нечего?.. А твоя хозяйка, как ее там… Сесиль, что ли, толстая такая… Она же должна тебя кормить! Сейчас я ей покажу…
— Не надо, не показывай, я у нее сильно в долгу. А
— Ну… можно сказать, и так, — Годфруа был уже у дверей. — При деньгах-то, конечно, это да, но вот только не я. А скорее уж ты, Кретьен. По этому самому поводу… У меня для тебя хорошая новость, а может, и плохая, как посмотреть. Ты тут, значит, вставай помаленьку и душевно готовься, а я сейчас… Мигом!..
— Но, Годфруа… — однако дверь уже грохнула за ним, и Кретьен услышал снаружи голоса — увещевающе-склочный хозяйкин и разухабистый — быстро утешившегося Годфруа. «Ты бы, мамаша, лучше хвост подобрала! Вон, вон торчит из-под подола! Тебе, по-хорошему, не платить за постой надо, а сжечь тебя за ведьминский нрав, да ладно уж, я сегодня добрый…»
Неужели правда заплатит, не доверяя такой удаче, подумал Кретьен — и вдруг заплакал, уронив голову на руки. Заплакал, как пьяный, сидя на ярком весеннем свету, лившемся через пыльные квадраты окна — о Камелоте, которого больше нет, о том, как страшно было в тюрьме, о Ростановой пустой постели и о том, что, оказывается, он за неделю уже успел привыкнуть к его смерти, о Гвидновых травках, присохших ко дну немытой чашки, и об этом ни для кого светящем солнышке, о том, что пришла, наконец, весна…
Годфруа вернулся не один. С ним притащились два трактирных слуги, принесших корзины — одна с вином, другая со всем остальным — и некий стеснительный светленький юноша с жигой, которого дворянин из Ланьи представил как «Жервэ, славного парня и давнего знакомого». Слуги потом исчезли, получив умеренную мзду, а славный парень остался и за всю трапезу не сказал ни единого слова, даже ни разу не сыграл на своей скрипочке. Похоже, он хотел просто покушать задарма и сам в разговоры вступать не собирался. А Кретьену через некоторое время стало уже совсем не до него — он услышал новости.
— Был я в твоем замке, — сообщил Годфруа, с хрустом отламывая ногу у жареной утки. — Ну, то есть в Труа, у твоего сеньора. Помер твой сеньор.
Кретьен поперхнулся виноградным соком, который пил вместо вина, и свет на мгновение стал черным в его глазах. Годфруа заботливо постучал его немалым своим кулаком по спине с такой силой, будто хотел сломать ему пару ребер. Попутно он давал объяснения:
— То есть старый твой сеньор, граф Тибо. Несколько лет уже как… А новый граф, стало быть, как только я сказал, что я от тебя…
— Годфруа! Боже мой…
— А что Годфруа? Что Годфруа?.. Ты бы сначала дослушал, а потом кашлял, — резонно заметил тот, оставляя Кретьенову спину в покое. — Или ты обиделся, что я сказал — мол, я от тебя? Да я все время так говорю, уже не первый год, тем более в Шампани, где тебя каждая собака знает. Вообще-то твой граф сам первый про тебя заговорил, когда узнал, что я, ну, школяр. Не знаете ли, мол, благородный сир, такого разгильдяя, Алена Что-то там? Такого, говорю? Ага, говорит, именно такого. Так это он теперь Кретьен называется, де, стало быть, Труа, говорю.
— Годфруа…
— А что такого-то?.. Ну, он мне и говорит — это не тот. А я говорю — тот, еще как тот. Он же великий человек, его все знают…
— Годфруа, да погоди…
— А чего годить-то? Ты вон жуй себе крылышко да слушай, а мне Жервэ сейчас еще нальет… Спасибо, Жервэ, ты славный парень. Кстати, Кретьен, познакомься, этот парень — он Жервэ, мой давний знакомый, прошу любить… Он славный парень, наш Жервэ. Так о чем это я? А, о графе. Граф твой, огромный такой детина, весь залился слезами и говорит: «А подайте мне сюда моего ненаглядного Кретьенчика, то есть Аленчика, жить без него не могу…»
— Годфруа, — Кретьен действительно больше не мог. — Слушай, ты, радость Господня… Или рассказывай нормально, не лги про моего сира, или я тебя сейчас… Ты, конечно, два месяца больным не провалялся, зато я не насосался, как свинья, в отличие от тебя. Так что шансы у нас равные.
— Это кто еще насосался? Да я трезв, как постящийся Аймерик! — искренне возмутился благородный юноша. Но при упоминании об Аймерике он сам помрачнел, отложил кусок хлеба и серьезно взглянул на собеседника: — Нет, кроме шуток, мессир Анри тебя призывает обратно. Просил передать тебе денег на дорогу и письмо.
— Давай письмо, — Кретьен протянул руку. Голиард обезоруживающе улыбнулся, и бледной тенью его улыбку повторил славный парень Жервэ, сидящий с набитым ртом.
— Я бы рад, Кретьен, вот те крест, да нету у меня письма. Я его потерял.
— Как это — потерял?..
— Обыкновенно, ну, как письма теряют… Сунул куда-то, и забыл — куда. Вроде было в сумке, а потом смотрю — хвать, и нету… Но ты не волнуйся, — поспешил он утешить товарища, лицо которого стало совсем озверелым, — я его наизусть помню. Ну, почти наизусть.
— Так ты его что… Читал? Мое письмо… От мессира Анри?
— Ну, конечно, читал. Более того, я его еще и писал — тот мне его продиктовал, как человеку просвещенному и в знаниях весьма поднаторевшему. А потом я его еще пару раз перечел на случай, если потеряется. И ведь как знал, как знал — в самом деле потерялось!.. Так что — славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовеки милость Его…
— Годфруа, — не имея сил злиться, Кретьен только головой покачал. Он чувствовал себя изрядно хмельным, хотя к вину и не притронулся. Пьян он был от сытной горячей еды и от всего происходящего. Бледное лицо Жервэ плавало над столом, как лунный лик над озером.