Южнее реки Бенхай
Шрифт:
Несколько секунд стояла тишина, которую нарушил сам полковник:
— Ты что-нибудь понял, Хоа?
— Только то, что звонил начальник полиции Сайгона.
— Верно, но кто ему успел доложить? Нет, ты подумай! Хорошо, что Кхань успел предупредить, а то мне пришлось бы плохо.
— Да в чем дело-то? — не выдержал Хоа. У него уже и следа не осталось от вялости, беспомощности. Теперь это был человек, которого немного побаивался даже полковник.
— А дело, мой дорогой Хоа, в том, что твой подопечный Чой предпринял попытку к бегству. Когда Кхань вышел из комнаты — пить, видите ли, он захотел! — Чой выпрыгнул из окна.
— С
— Вот, вот. Но, к счастью, он не разбился — будет кого расстреливать! Правда, сломал ногу. Понимаешь, ли ты наглость этих людей, Хоа? Нет, ты понимаешь?
— Понимаю, очень хорошо понимаю, — произнес Хоа, — боюсь, что тут другое: самоубийство — как средство избежать пыток, которых можно не выдержать и выдать соучастников. Значит, он был не один, значит, можно из него что-нибудь вытянуть.
Нгуен Ван Чоя не оставили в тюремной больнице, а снова привезли в тюрьму и заперли в одиночной камере, где всю мебель составлял деревянный топчан с истершейся от времени тростниковой циновкой. Переломанная в двух местах нога болела, но еще больше болела душа. Сейчас перед ним, как в кинотеатре, проходила вся жизнь, вплоть до той несчастливой минуты, когда его схватили цепкие руки полицейских, быстро обнаруживших мину, спрятанную на теле под просторной рубашкой.
Привалившись к стене, Чой закрыл глаза и увидел себя маленьким в деревне Тханькунг недалеко от Дананга. Там и теперь, наверное, еще живут его сверстни-,ки, если, конечно, не забрали в армию.
Чой любил свою деревню. Через лес текла прозрачная речка Тхубон в берегах, густо поросших бамбуком.
«Вот бы сейчас окунуться в прохладную воду Тхубон, не так бы горела нога», — подумал Чой. Но речка далеко, а впереди, наверное, будут пытки. О них он имел представление по рассказам старших товарищей. Главное — ничего не сказать, что могло бы повредить делу. А для этого придется вытерпеть все. Только бы разок увидеть свою Куен. Вот кому будет плохо теперь. Пожалуй, уволят с работы, а она так хотела скопить денег на учебу.
Трудно стало жить в деревне, и Чой уехал в Сайгон, где нанялся велорикшей.
— Парень ты вроде крепкий, — сказал ему китаец, сдававший велоколяски в аренду, — но Сайгон — это город, где не надо разевать рта. Тут, если не вырвешь кусок у своего конкурента, он тебя сам оставит голодным. Понял?
Он не знал, как бы сложилась его судьба дальше, если бы не встретил земляка, устроившего его учеником электрика в мастерскую на улице Фатзием. Не было у хозяина старательней и сообразительней ученика, чем Нгуен Ван Чой. Он не отказывался ни от какой работы, готов был помочь кому угодно разбирать любые приборы, мыть и чистить детали, наблюдать, как все они потом собираются вместе. Никогда не переставал он удивляться, как из хаоса хитро придуманных винтиков, гаек, резиновых прокладок и тонких проводов получается прибор или машина. Но удивляясь, он запоминал. А это уже — школа. «Вот и мина получилась хорошая, — вспомнил Чой, — жаль, что полицейские быстро скрутили руки и не удалось соединить контакты». Он думал и о Макнамаре. Как хорошо все-таки было рассчитано: Макнамара проезжает по мосту, он поднимает руку, чтобы приветствовать зрителей, и в это время из-за спин встречающих вырывается Чой, подбегает к открытой машине и бросает мину.
Мысли его прервал звук поворачивающегося
— Ну, как ты себя чувствуешь, Чой? Ты все еще думаешь отмалчиваться? Не выйдет! Теперь мне ясно, что, выбрасываясь из окна, ты хотел погибнуть, чтобы не выдать своих сообщников-бандитов. А? Ты еще пожалеешь, что остался жив, и будешь молить о смерти, как о награде, когда опытные полицейские возьмутся за тебя.
Чой молчал.
— Ну, скажи, я угадал?
— Я не знаю, кем ты работаешь в этом подлом заведении, — спокойно произнес Чой, — но одно скажу: напрасно тебе платят деньги.
— Это почему же? — возмутился Хоа.
— А потому, что ты ничего не понимаешь в жизни. Неужели ты веришь, что такие, как я, думают о самоубийстве? Мне не повезло, что подвернулась нога, а то бы я вашего Макнамару все равно прихлопнул. Уж я бы его нашел, чего бы мне ни стоило.
— Ты рассуждаешь, как неразумное дитя, — сказал Хоа. — У тебя над головой уже петля болтается, а ты несешь чепуху. Тебя же повесят. Понимаешь, повесят! А я видел, у тебя красивая жена. Молоденькая. Еще не насладилась замужеством, а смерть уже развод готовит. Вот так. А ведь я тебе мог бы помочь выбраться отсюда. Жалко мне тебя. Молодой, еще не жил…
— Когда кошка хочет поймать мышь, она прячет когти. Вот и ты что-то очень мягким стал.
— Если ты пословицу вспомнил, это хорошо. Но и я тебе одну приведу: из всех благ жизни — долголетие самое лучшее благо. Ты парень крепкий, здоровый, тебе самим богом предназначено жить долго, а ты отдаешь жизнь ни за что. Я тебе говорю искренне, потому что жаль твою молодую жизнь. Назови членов организации, адреса, явки, и я тебя завтра отсюда выпущу, лечись дома.
— На вывеске у тебя, милый господин, говядина, а в лавке-то дохлой собакой торгуешь. Напрасно тратишь силы и время. Я уже сказал: делал все один, иногда, правда, больше на словах, помогал тот подлец, который меня выдал полиции. Вас он тоже предаст, когда настанет срок. Я повторяю: если бы пришлось десять раз умирать, я бы умер, лишь бы только дали возможность отомстить врагу. Если не удастся, умру один раз. Когда-нибудь мои товарищи узнают обо мне правду и помянут меня добрыми словами.
И так продолжалось несколько часов. Под конец допроса Хоа посмотрел на Чоя погасшими глазами и, волоча ноги, вышел из камеры. Ему не хотелось ни думать, ни искать методы подхода к арестованному, ни даже пытать его. Ему хотелось быстрее прийти домой и выкурить пару-тройку трубок, начиненных маленькими шариками, приносящими успокоение и забвение. Хотя бы ненадолго.
Одиннадцатого октября 1964 года Нгуен Ван Чою был объявлен смертный приговор. Двенадцатого его должны были расстрелять.
Двенадцатого октября полиция разрешила жене Чоя прийти к нему с передачей.
Куен бросилась к тюрьме и напротив этого мрачного учреждения накупила у торговцев фруктов и сладостей. В приемной тюрьмы посылку взяли без слов.
— А завтра можно принести?
— Конечно, можно.
Куен подумала, что Чой не совершал того, о чем пишут газеты. И вот уже, видимо, с него обвинение снимают, обрадовалась она.
От ворот тюрьмы она пошла домой, а по пути остановилась у газетной витрины. Там стояло много людей, и Куен услышала имя Чоя. Прислушалась к разговорам.