Южное лето (Читать на Севере)
Шрифт:
И, сидя в угле, в грязи, грязными, пыльными глазами я увидел среди знаменитых писателей свою фамилию, и уехал.
Я весь Одесский порт вывез с собой.
Я увёз тёмные портовые ночи.
Я увёз человеческие пароходные голоса.
Я увёз длинный свет фонарей и поворотные огни кранов.
Я увёз лязг грейдера и шум песка.
Я увёз рассказы Камышникова.
Я увёз живого Витю Ильченко.
И красавицу секретаршу начальника порта Милу Гвоздикову.
Из Одесского порта в театр.
У Райкина из одиннадцати человек нас было трое.
Я увёз всё это и всё это потратил на ребят, на себя, на великого шефа, на всю страну.
А привёз обратно только благодарность за то время, за молодость, за интерес к жизни, за всё то, что называлось Ордена Ленина Одесский морской торговый порт.
Я увёз и трачу.
Тишка-Тихон-Тишка
Огромный чёрный грязный одесский кот.
И Фелиция – москвичка с белым носиком, белыми лапками, чистенькое, ароматное создание.
Её берут в Одессу на лето.
Тихон – местный бабник.
Кот со стальными нервами.
Даже присутствие чужого рыжего кота Аркадия его не волнует.
Он влюблён в холодильник.
Он трётся возле него.
Он нежно мяучит:
– Давай заглянем… Мы не будем ничего оттуда брать. Мы просто откроем, заглянем и закроем. Я забыл, что там. Я, кажется, туда что-то положил вчера. Кажется, сосиску. Да. Точно. Вспомнил. Я положил сосиску. Такую розовую. Приятную. Да. Точно. Мы сейчас откроем. Глянем – есть ли она там, и тут же закроем. Мр-р-р… А-а-а… Ну кто здесь хозяйка? Наталья Валерьевна, на одну минутку… Кто там рычит? Фелиция? Не обращайте на неё внимания.
Фелиция с подоконника:
– Ну мразь! А вы ему верите. Он туда сосиску положил?! Эта жадина?! Ненавижу. Эти одесситы – такие лжецы, предатели, хитрюги… Вот мы, русские… То есть вот у нас в Москве… Ну конечно, холодно. Мы почти не выходим. И грязь, и снег. Не очистишься… Но мы все чистые. А этот – посмотрите на его зад… В паутине! И смотрите, что с ним творится!
Где он был всю ночь?! Шерсть скаталась, плешь между ногами. Представляете – протёр…
У нас с едой нет проблем. Потому что мы не жадные.
Вы посмотрите на него! Пш-ш-ш! Пошёл вон!
Отвратительный мужик! И запах от него…
Пш-ш-ш! Пошёл вон!
Я просила его кастрировать. Я в ногах валялась. Отрежьте ему. Я вот это его всё видеть не могу.
Выпустите меня! Я оттуда полюбуюсь на мучения этого лжеца.
Сосиску он положил!
Не давайте ему ничего. Я сама видела – он спит с собаками! Вот пусть и жрёт их кости!
Всё! Я пошла на концерт! Там чудный мюзикл «Кошки». Сейчас я мелодию оттуда вспомню – «мр-р-р… я-я… мр-р-р…» Из-за этого мерзавца только про солдат – «он солдат, мама, на границе…» Нет… М-р-р… Тьфу… Вы все мне неприятны. На концерт, на концерт…
Эрнесту Штейнбергу от Жванецкого
Одесса есть движимая и недвижимая.
Движимая – та, которую увозят в душе, покидая.
Она – память.
Она – музыка.
Она – воображение.
Эта Одесса струится из глаз.
Эта Одесса живёт в интонациях.
Это компания, что сплотилась в городе и распалась на выходе из него.
И море, и пляжи, и рассветы, и лебеди на чёрной морской воде.
И все, кто умер и кто жив, – вместе.
Эрнест! Твои руки, твоя душа – через твою музыку в каждом.
Ты в Одессе зимой.
Я там летом.
Мы или в разных странах, или в разное время года.
Есть страна, где одно время года.
Но нас там нет.
Мы с тобой, как все в Одессе, разговариваем руками.
Ты играешь, я пишу.
Семьдесят многовато, если говорить.
Но не страшно, если думать.
Думай о другом.
Это не трудно.
Его не много.
Постарайся, Эрнест Борисович.
Я всегда рядом.
Твой Жванецкий.
Наш юмор добывается из воздуха и уходит в воздух.
Как пляжные звуки, крики приезжих: «Всё это надо записать!» – уходит в воздух.
Значит, юмор, язык, запах еды и красивые женщины – и есть воздух этого города.
Приезжий
– Где у вас почта?
– Пошлите со мной.
– У меня письмо.
– Пошлите со мной.
– Откуда вы знаете куда?
– Пошлите со мной. Я знаю куда.
– Я по почте хотел.
– Да нет. Пошлите со мной.
– Не пошлю.
– А как же вы узнаете, где почта?
Собака Буцик
Собака Буцик.
Дворняга. Самостоятельный, умный, независимый, маленький и кривоногий.
Очень сексуальный, но, завидев кость, соскакивал с девушки и бежал к миске.
Он знал, что главное.
Он жил у нас.
Но я его часто встречал в трамваях.
Он ехал в город, из города.
Соскакивал на нужной остановке, бежал домой.
Не лаял.
Свою территорию охранял.
Нашу – нет.
У нас он ел до отвала, но через час я встречал его в кафе.
Он выпрашивал милостыню: «Мадам, три дня без пищи…»
Я шепнул:
– Буцик! Ты же только что сожрал вчерашнюю кастрюлю борща…
Он мне сделал «тс-с-с…»
– Мадам! Я офицер… Я служил в органах. Уволен. Оклеветан. Опозорен детьми. Из-за дамы, мадам. Её перевезли сюда, и я пешком из Алма-Аты, через Астрахань – в Крым, в Ялту. У нас встреча на набережной. Любовь, мадам… Только любовь может гнать офицера из органов в эту глушь… Три дня без пищи, мадам… Если бы вон ту косточку с котлеткой и вон с тем гарниром, я бы вас проводил, мадам. Здесь масса хулиганья, стаи бездомных, мадам. А в схватках я незаменим, вот он подтвердит.