За что?
Шрифт:
4 ноября
Сегодня я была у трешниц. Марионилочка сама позвала меня. Сама Марионилочка! Нет! Если бы я умела обожать кого-нибудь, то, конечно, выбрала бы ее, ее одну.
Оказывается, у трешниц уже знали про эпизод с бандитом. М-llе Эллис сама Марионилочке рассказывала. Меня заставили повторить, и все страшно хохотали, потому что я передала в лицах, как спрашивал бандит и как давились наши парфетки, будучи не в состоянии произнести слова. Потом Варя Голицына подошла ко мне и спросила:
— Тебе Ольга ничего не говорила
— Секрет? — я так вся и встрепенулась.
— Ты ничего не знаешь? Решительно ничего! — Аристократка пожала плечами.
— Странно! Где ты обретаешься? За какими высотами? Весь институт знает это. — И потом тихо и веско добавила — Марионилочка выходит замуж.
— Замуж? Марионилочка?
И прежде чем Варя успела удержать меня, я была подле кафедры у ног Марионилочки.
— М-llе дуся! — кричала я, как исступленная, точно меня обрекали на казнь, — не выходите замуж, не выходите! Ради Бога не выходите, дуся m-lle!
Она сначала даже испугалась как будто, потом улыбнулась, обняла меня и сказала:
— Странная ты девочка. Почему я не должна выходить замуж? Объясни-ка мне!
— Да потому, что вы нужны всем нам и вашему классу, и мне, наконец, и всему свету, — вырвалось у меня пылко.
— Нужна! Да, теперь, может быть. А потом, когда вы выпорхнете отсюда, как птички из клетки, я уже не нужна буду вам. А когда состарюсь, мне будет тяжело одной без семьи, без мужа. Придется идти в богадельню и умереть в одиночестве.
Она задумалась немного, потом по прелестному лицу ее пробежала улыбка.
— Вот поэтому я и хочу найти себе друга на всю жизнь, подле которого я не чувствовала бы себя одинокой, — продолжала она. — Мне хочется тоже испробовать, что такое счастье, узнать его, какое оно бывает на земле.
Я не знаю почему, но слова ее произвели на меня странное впечатление.
Грустная ушла я от третьих, пробралась в свой дортуар и, уместившись на подоконнике, долго смотрела на месяц. Мне показалось, что месяц и счастье одно и то же. Но месяц я видела, а счастья нет. Мне оно представлялось почему-то красивой златокудрой феей с лазоревыми глазами. И пока я стояла в дортуаре, чудно озаренном лунным сиянием, что-то давно знакомое, нежное и туманное приблизилось ко мне, обвила меня легким облачком, коснулось моего лба. И он запылал, и щеки запылали также. Чуть слышные аккорды полились мне в душу.
Точно невидимая музыка заиграла где-то поблизости. Потом она затихла, и губы мои, трепещуще и взволнованно, зашептали:
Белый кречет кричит в облаках Расцветают в долине цветы… Побежали потоки в горах, То смеясь, то рыдая… Где ты? Я долины кругом исходил, На утесы крутые влезал… Я тебя беззаветно любил… Я тебя бесконечно искал… Где ты, фея воздушных высот? Где ты, роза цветущих долин? Где найду твой лазоревый грот? В высоте иль на лоне низин? Где ты, сказка лучистого дня? Где ты, песня воздушных ночей? Где ты, пламя живого огня И сиянье небесных очей? Ты обвей меня нежным крылом, Обними белоснежной рукой, Очаруй очарованным сном… Фея счастья! Хочу быть с тобой…Я вся еще трепетала от прилива горячего экстаза, как дверь в дортуар отворилась и Фрося спросила:
— Что вы делаете здесь одна, Вороненая?
— Любуюсь луной! — отвечала я, рассерженная тем, что она явилась некстати.
— Вы дерзки. Ступайте в класс! — прошипела мне она вслед.
Противная Фроська!
Ну, можно ли стать поэтессой при подобных условиях?
8 ноября
Я узнала странные вещи. Так вот о чем они шушукались все четверо: креолка, Правковская, Татьяна и Радя Карская, сбившись в одну общую группу на постели Зины Бухариной.
Замирая от сладкого ужаса, Катя Макарова сообщила, что сама видела кости на последней аллее.
Кости! Какой ужас!
— И знаете, месдамочки, — повествовала, блестя разгоревшимися глазами, Катя, — это кости человеческие, непременно человеческие! Ведь наш институт монастырем был прежде, и в саду было кладбище: там покойников хоронили.
— И все-то ты врешь! — вскричала, подойдя к ним, Малявка, — наш институт замком был одного чухонского барона еще до завоевания Петербурга Петром Первым, и здесь…
— Юлька, умолкни! Ну где ты у чухон барона выудила?! — разом остановила пыл расходившейся девочки Бухарина, — а что это замок был, так это правда, — тут же добавила она. — Иначе, что же значит подземный ход, который выходит на галерею?
— И совсем это не подземный ход, а просто подвал, где на зиму капусту прячут, — огорошила нас Карская своим прозаичным объяснением.
— Ну, старушка Божья, ты уж всегда что-нибудь выдумаешь такое… самое заурядное, — рассердилась на нее Пушкинская Татьяна, любившая все поэтичное, таинственное и выходящее из ряда вон. — Я утверждаю, что и в саду кости, и в подземелье. Я знаю, это кости казненных.
— Каких казненных?! — воскликнули разом мы все.
— Ах, господа! — заволновалась Татьяна, — тут ведь замок был, и жил в нем жестокий-прежестокий барон…
— Как Синяя Борода, — ввернула свое словцо подскочившая Додошка.
— Даурская, вы глупы! — рассердилась Елецкая. — Синяя борода — это сказка, а злодей, живший в замке, — быль. Я твердо верю в то, что все это правда. Он казнил своих врагов и бросал их трупы в подземелье. Я могу поклясться, чем хотите!
Глаза нервной девочки сверкали в полутьме дортуара. Щеки побледнели.
— А что, если ты все это врешь, душка? — огорошила ее снова Радя Карская, довольно-таки скептически относившаяся ко всем этим бредням.