За чужую свободу
Шрифт:
Ирина молчала, опустив голову. Аббат тихо поцеловал ей руку и вышел тоже молча.
Он ушел, а Ирина долго еще сидела неподвижно у окна.
«Грех, проклятие, отчаяние. Да, все это верно, – думала она, – и нет выхода». Она смутно понимала, что за словами Дегранжа скрывается тайная цель. Какая? – она не давала себе труда разгадывать, да и не интересовалась этим… Но он был прав, говоря о преступной любви…
И ей захотелось тихого сумрака церкви, покаянных слез и кроткого прощающего голоса.
А сердце болело знакомой болью, тоской воспоминания,
XXI
Из-за границы между тем приходили все радостные вести. Наступила Пасха. Русские вступили в Дрезден. Казалось, впереди их не было врага. Легковерные шумно ликовали, более серьезные в сомнении покачивали головой. Но едва пришло известие о занятии Дрездена, как в тот же день вечером неизвестно откуда распространились слухи о наступлении Наполеона. Как всегда в минуты острого напряжения, слухи предупреждали события.
Сперва неясные и темные, слухи эти росли, ширились. Уже шепотом передавали друг другу о страшном сражении, о гибели армии, о приближении Наполеона к Неману. Из главной квартиры не было никаких известий. Старый князь ездил к Румянцеву, но глухой канцлер тоже ничего не знал и только угрюмо повторял:
– Я говорил, меня не слушали. Я предсказывал это. Игра на прусского короля всегда кончится проигрышем. Эти немцы одно проклятие для России.
В своем раздражении канцлер забывал всякую осторожность, но, впрочем, он говорил своему старому другу.
Выйдя от канцлера, князь вспомнил, что уже давно у него не был Соберсе, и решил заехать к виконту. Он по опыту знал, что Соберсе часто оказывался более осведомленным, чем многие сановники, и всегда удивлялся этому, но виконт только лукаво улыбался.
Но каково же было изумление князя, когда старая Дарья с распухшими от слез глазами сказала ему, что виконт и ее старый хозяин уехали уже шесть дней тому назад во Францию.
– Как во Францию! – воскликнул он. – Да они дороги не найдут туда!
Действительно, как можно было бежать через неприятельскую страну, через ее армии… Это казалось безумием.
– И вот оставили письмо на имя князя Бахтеева, – продолжала старуха.
– Это я, – произнес князь.
– Велено отдать через неделю, а неделя завтра, – сказала Дарья. – Я сейчас.
Она вышла и сейчас же явилась с письмом в руке.
Князь нетерпеливо разорвал пакет.
«Дорогой князь, – прочел он, – я ухожу на родину, чтобы стать в ряды ее защитников. Мой долг и мое сердце призывают меня под знамена императора. Совесть не упрекает меня. Я никому не давал слова и, следовательно, свободен в своих поступках. Г. Дюмон едет со мною. Несмотря ни на что, после родины самые горячие его симпатии принадлежат России. Он умоляет вас принять от него в воспоминание вашего великодушного отношения ко мне, кого он полюбил, как сына, его маленький музей; это – часть его души, и он хочет, чтобы музей был в достойных руках. Он просит еще не оставить
Преданный вам виконт Ж. де Соберсе.
P. S. Я знаю, что ваш племянник в армии, во вражеских рядах; я все же его друг».
Князь был тронут этим письмом.
– Ты знаешь, что пишет мне виконт? – обратился он к Дарье.
– Знаю, – ответила Дарья и заплакала.
– Ну, так завтра я пришлю сюда людей, ты все им укажешь и сама тоже переедешь ко мне, – сказал князь.
В глубоком раздумье вернулся он домой. Он застал Ирину дома в столовой с ее отцом, тоже только что приехавшим.
Князь дружески поздоровался с ним, поцеловал жене руку и на ее вопросительный взгляд произнес:
– Ничего не узнал, канцлер тоже ничего не знает. А Соберсе бежал.
– Как бежал! – воскликнул Буйносов.
Никита Арсеньевич рассказал о своем посещении Соберсе и прочел письмо.
Но Ирина слушала совершенно безучастно. Едва дообедав, она ушла к себе. После ее ухода Евстафий Павлович обратился к князю.
– Как похудела Ирина, – сказал овг. Князь кивнул головой.
– Она не хочет обращаться к медикам, – ответил он, – и не хочет уезжать ни в имение, ни за границу.
Буйносов покачал головой. Ему самому страстно хотелось поехать за границу, но средств на это у него не было, а снова спрашивать он стеснялся.
– И потом, – продолжал князь, – я боюсь, что близость к театру военных действий еще сильнее поразит ее.
– Но, во всяком случае, я поговорю кое с кем, – закончил Буйносов, – заручусь мнением медика, а потом буду настаивать на отъезде.
Князь кивнул головой.
Ирина провела бессонную ночь. Ею овладела непонятная уверенность, что слухи справедливы, что, действительно, произошло что-то ужасное. Напрасно она отгоняла от себя страшные картины. Ей снился Левон, он звал ее, протягивая окровавленные руки, и шептал:
– Только сказать, только сказать…
Ей представлялись груды трупов, гром орудий, искалеченные тела.
Она металась всю ночь, плакала, молилась… То рвалась туда, то боялась возможной встречи там.
Пришедший на другой день Дегранж удивился измученному виду княгини. Но, по его мнению, скорбное выражение лица придавало ее красоте больше одухотворенности и делало ее похожей на мученицу. Он принес новые тревожные слухи. Но передавал их осторожно и с оговорками. Ирина так измучилась за ночь, что слушала его почти равнодушно. Затем Дегранж с грустью сообщил, что он на днях уезжает, так как имеет важные поручения в Варшаву по делам церкви и что по совету медиков должен провести некоторое время в Карлсбаде.