За чужую свободу
Шрифт:
Дарья перекрестилась.
Гул не прекращался ни на минуту. Все жители высыпали на улицы городка, многие бежали в поле, чтобы лучше слышать направление выстрелов, другие торопливо карабкались на Ландс – Крон. Евстафий Павлович поскакал к Шишкову, а старый князь велел заложить экипажи и быть наготове.
Ирина вышла на балкон. Она испытывала настоящий ужас, подобный тому, какой она испытывала во сне. И минутами ей казалось, что это еще все сон. И она вздрогнула, когда подошел к ней муж.
– Не волнуйся так, Irene, – нежно сказал он.
– Но это ужасно, ужасно! – ответила
Действительно, теперь был слышен уже один сплошной рев.
Евстафий Павлович вернулся бледный и встревоженный.
– И зачем, зачем мы поехали! – начал он.
– Евстафий Павлович, – строго остановил его князь, указывая глазами на Ирину.
Но Евстафий Павлович ничего не видел.
– Никаких известий! Лошади у него готовы, – говорил он. – Шишков тоже не знает, что делать. Даже неизвестно, куда можно ехать! Легко попасть в руки врагов.
Князь обнял за плечи Ирину и увел с балкона.
Евстафий Павлович буквально метался но всему дому и двору, приказывая все складывать и в сотый раз осматривая, готовы ли экипажи. Он даже запретил кучерам отходить от них. Князь снова послал конного с письмом к Александру Семеновичу, в котором просил задержать посланного и в случае тревоги немедленно отправить его с указанием, куда ехать.
Ирина убежала к себе в комнату и, вся дрожа, уткнула голову в подушки и заткнула уши… Но гул все был слышен, и дом дрожал. Несколько раз подходил к ней Никита Арсеньевич, но она только махала рукою. Весь день Ирина пролежала словно в полузабытьи…
Наступил вечер. Канонада постепенно стихла. Рев орудий сменился отдельными выстрелами… Но вот и они раздавались все реже и реже, и наконец смолкли. И странна, и страшна казалась эта тишина.
Наступила тьма. На небо набежали тучи. Ирина подняла голову, прислушиваясь к тишине, и перекрестилась. Потом встала и вышла в столовую.
Там она застала Шишкова, заехавшего к князю поделиться своими соображениями, и Никиту Арсеньевича.
Евстафия Павловича не было. Его теперь никакими силами нельзя было бы отогнать от готовых экипажей. Он словно боялся, что в случае тревоги его забудут и уедут без него. Завернувшись в теплый плащ, он молча сидел в углу кареты и сказал, что так и не выйдет из нее.
Шишков был спокоен. По его мнению, сражение выиграно, иначе уж здесь кто-нибудь да был бы.
– Ведь в случае отступления, – говорил он, – главная квартира непременно должна проехать через Горелицы. Вот как стало тихо! Это хороший знак. Не то было при Гершене. Не пройтись ли нам немного на горку посмотреть? Вот и погода разгуливается. В небе посветлело. А?
Ирина охотно согласилась; ей хотелось какого-нибудь движения.
Она шла, тяжело опираясь на руку мужа. Но лишь только они завернули за угол, и им открылся свободный вид, они остановились, пораженные. Край неба пылал. Огромное зарево разлилось по всему горизонту, и низко над землей протянулась неровная огненная полоса. В некоторых местах было видно, как взметалось пламя и медленно плыли клубы черного дыма. Несколько минут они молча смотрели на эту грозную картину. Наконец Шишков
– О, люди, люди! В какое бедствие вы сами себя ввергаете! Вы называетесь христианами, но если бы святая вера владычествовала в сердцах ваших, вы не истребляли бы друг друга…
Шишков любил возвышенный слог, но в эту ночь при зловещем зареве пожаров, после страшного дня, его пафос казался естественным выражением его чувств.
– Надо быть готовым ко всему, – сказал он, помолчав. – Я еду и в случае чего извещу вас.
Он уехал, видимо, встревоженный больше, чем хотел показать.
Несмотря на все настояния князя, Ирина отказалась лечь в постель. Она вышла опять на балкон и, опершись на перила, пристально смотрела на дорогу, пролегающую у подножия горы. На небольшом пространстве дороги, видимом ей, проходили, очевидно, любопытные, выходившие в поле… Потом дорога оставалась пустой некоторое время, и вновь появились, но уже конные. И вдруг из-за поворота показался небольшой отряд бешено несущихся всадников, затем тройки, сколько? Ирина не успела заметить, за ними опять всадники… и все скрылось… Все это промелькнуло так быстро, что она только немного спустя могла восстановить эту картину в своем воображении.
Ночь тянулась бесконечно. Никто не ложился спать. Только Шишкова, вообще слабого здоровьем, свалила усталость. Перед рассветом он прилег и ему показалось, что не успел он закрыть глаза, как его потревожили.
Вбежавший камердинер разбудил его испуганным криком:
– Ваше высокопревосходительство, вставайте. Государь со всей свитой уже давно проехали город. Неприятель вступает в город…
Шишков вскочил и зашатался. Бедный старик, он был забыт! Он, с кем государь с трудом расставался и даже не разрешал уехать лечиться! Он забыт!
Голова его тряслась, ноги плохо слушались. Однако он не забыл своих друзей и, едва оправившись, приказал немедленно отправить конного к Бахтеевым и сообщить им, в каком направлении проследовал государь.
На дворе уже была суматоха. Люди торопливо усаживались в экипажи. Хозяева желали Шишкову счастливого пути. Через несколько минут Шишков, хорошо закутанный, уже выезжал со двора в коляске. Кучер погнал лошадей вовсю.
Получасом позднее по той же дороге за ним следом неслись экипажи князя Бахтеева.
Забившись в угол, сидела Ирина, неподвижная, бледная. Князь держал в руках ее бесчувственную руку. А в другом углу так же неподвижно сидел Евстафий Павлович и время от времени прерывающимся голосом шептал:
– Господи, помилуй! Господи, помилуй! – и крестился.
XXIV
Победа осталась верна своему любимцу. Но и в самой победе уже слышалось смутное предупреждение судьбы, и как будто счастье, утомленное долгим служением Наполеону, уже начинало оставлять его. Да, сражение было выиграно и союзные армии отступили и спаслись, хотя потрясенные. А между тем они могли быть уничтожены. И тогда вновь знамена Наполеона показались бы на берегах Немана, и Австрия оставила бы свою двуличную политику, и прусский король бросил бы Александра…