За чужую свободу
Шрифт:
Участь Европы зависела от минутной слабости храбрейшего из маршалов Наполеона, героя Фридланда и Эльхингена – Нея. В минуту нерешительности он отказался от первоначального плана идти на Вуршенское шоссе – путь отступления союзников – и бросился на Клейн – Бауцен занять не имеющие значения высоты. Это спасло союзников, и Ней слишком поздно заметил свою ошибку.
Союзники отступали, прикрываемые армией Барклая, все время с упорными арьергардными боями.
У Громова собрались офицеры
Полк отдыхал после своего последнего дела на позициях Рейхенбаха. Хотя военные действия еще продолжались, правда, довольно вяло, но в армии упорно говорили о перемирии и даже возможности мира.
Громов занял большой, просторный дом.
Было шумно и весело. Сам Громов, в расстегнутом сюртуке, с трубкой в зубах, метал банк» по маленькой», попивая холодный пунш. Против него сидел старый ротмистр с длинными седыми усами, Багров, и равнодушно ставил по золотому. Несколько молодых офицеров принимали участие в игре. Другие частью следили за игрой, частью, разбившись на группы, оживленно разговаривали.
Особенно горячо обсуждался вопрос о смещении графа Витгенштейна и назначении главнокомандующим Барклая-де – Толли. Никто не возражал против назначения Барклая-де – Толли, но все единогласно считали Витгенштейна нисколько не виновным во всех неудачах и потому его жалели. Всем было известно, что Блюхер, считая себя старшим в чине, часто не находил нужным исполнять приказания главнокомандующего и преследовал свои собственные планы, всегда лишенные всякого смысла и заканчивающиеся постоянной неудачей. Но он был любимцем Фридриха – потому находился под особым покровительством государя. Кроме того, императорская квартира вечно вмешивалась в распоряжения главнокомандующего и даже без его ведома отдавала свои приказания и отменяла его.
Но среди этого шумного общества три человека не разделяли общего веселья. Это были Бахтеев, Новиков и молодой офицер в адъютантской форме, с красивым бледным лицом, большими утомленными глазами и курчавыми каштановыми волосами. Около него теснилась группа офицеров, некоторые из них, видимо, знали его раньше, а поручик Видинеев, известный кутила, был, очевидно, его приятелем, судя по тому, как он усердно угощал его пуншем и говорил:
– Да пей же, Костя! Ей – богу, тебя подменили. Разве ты таков был? Помнишь? – он наклонился к уху офицера и что-то прошептал, от чего офицер слегка покраснел. – Эх, – продолжал Видинеев, – тряхнем, Костя, стариной.
И он чокнулся с ним.
– Ты вот не изменяешься, несмотря ни на что, – с улыбкой заметил офицер.
– Ей – богу, нет! – воскликнул Видинеев. – Сегодня жив, завтра нет…
– Да, это так, – задумчиво произнес офицер, – но народные бедствия, но разоренная Россия, нищета, сиротство, разрушение…
Он
– А не ты ли, – возразил Видинеев, – все толковал про Амуров и Цирцей, а? Так выпьем за любовь! Горю не поможем… А, пожалуй, и поможем – своею смертью. Выпьем же!
И он снова протянул свой стакан. Офицер, улыбаясь, чокнулся с ним.
– Ты неисправим, – произнес он, – но ты прав по – своему.
– Кто это такой? – спросил у своего соседа Бахтеев, заинтересованный словами и наружностью молодого офицера.
Бахтеев пришел после всех.
– Это адъютант Раевского – Батюшков, – ответил тот. – Он проездом здесь в главную квартиру. Он, говорят, поэт.
– А, – произнес Левон, – слышал.
Он, действительно, слышал фамилию Батюшкова и, кажется, где-то читал даже его какое-то стихотворение. Во всяком случае, Батюшков показался ему интересным человеком, а главное новым. Свои довольно-таки наскучили, хотя все были милые люди и хорошие товарищи. Левон подошел к Батюшкову, познакомился с ним и сел рядом. Скоро между ними завязался оживленный разговор. Должно быть, разговор этот не казался интересным остальным, и их скоро оставили вдвоем.
Зато пришедшего через полчаса Белоусова окружила целая толпа, с жадным вниманием слушая его рассказ.
– Я как раз скакал назад, передав приказание, – говорил он, – с батареи Горского. И так близко был, что ядра перелетали через мою голову. Это было, когда они переходили вброд речку. Я сразу узнал его по лошади и треугольной шляпе. Он со свитой выехал из-за поворота и прямо остановился против наших батарей. Тут с батареи Горского открыли по нему адский огонь. А я, признаться, в восторг пришел. Он хоть бы что! Гранаты и ядра так и ложатся около него… А он словно и не видит их.
– Это тебе не прусский король, – произнес кто-то из офицеров. – Тот все норовит за нашего государя спрятаться.
– Да, это не прусский король, – с жаром продолжал Белоусов. – Он долго стоял, свита сзади, а рядом с ним два генерала: один весь в золоте и шляпа с плюмажем, какой-нибудь маршал. Он им говорит и указывает на что-то рукой. И в это время, не успел я глазом моргнуть, как поднялась столбом пыль и дым и, когда рассеялась, вижу, двух нет. Он один.
– Везет же Горскому, – воскликнул один из слушателей, – второй раз. Помните при Риппахе?
– Я даже остановился, – продолжал Белоусов, – а он медленно слез с коня и подошел к дереву, наклонился. А кругом сущий ад. Потом выпрямился, вышел вперед, сложил на груди руки и смотрит на нашу батарею. Смотрит, словно ждет. Тут к нему подошли, окружили его… Не знаю, кто это был убит?
– Один из них был обер – гофмаршал Наполеона, его лучший и старейший друг, Дюрок, герцог Фриульский, – послышался чей-то голос.
Все оглянулись. Эти слова произнес Батюшков, подошедший с Бахтеевым.