За чужую свободу
Шрифт:
Он отвернулся.
Левон подошел к постели и взял Новикова за руку. Ему показалось, что он обжег руку.
– Неужели ничего нельзя сделать? – спросил он, обращаясь к доктору.
– Здесь – ничего, – ответил доктор
– А где же? В Карлсбаде? – продолжал Левон. – Ведь ближе ничего нет.
Доктор задумался и потом сказал:
– В Карлсбаде – да. Там все есть, и, пожалуй, его можно было бы спасти. Но вынесет ли он перевозку, вот вопрос? – И, помолчав, добавил: – Впрочем, здесь его может спасти только чудо. Такие чудеса бывают,
– Хорошо, – решительно сказал Левон, – я увезу его.
Гриша, стоя в ногах у постели раненого, плакал, закрыв рукою глаза.
– Надо приобрести коляску или дормез, – продолжал Левон, – а вы, доктор, не согласитесь ли сопровождать его вместе с нами до Карлсбада?
Доктор в нерешительности покачал головой.
– Но мы еще не знакомы, – вдруг вспомнил Левон. – Ротмистр Бахтеев.
– Лекарь штаба Ковров, – ответил доктор. – Не знаю, как отпуск, – уклончиво сказал он.
– Об отпуске не заботьтесь, – прервал его Левон, – я устрою его.
– Тогда я готов, – согласился доктор, которому, видимо, хотелось побывать в Карлсбаде. – Дело только за отпуском…
– И отлично, – отозвался Левон, – а теперь надо пойти за экипажем. Гриша, идем! – крикнул он.
Хотя жители по обычаю припрятали от своих союзников все, что можно, – припасы, экипажи, даже лошадей, но, узнав, что русский князь в деньгах не стесняется, сейчас же охотно показали свой товар. За тройную цену князь очень скоро купил большую карету, приспособленную для долгих путешествий, и четверку крепких, сильных лошадей, и даже нанял кучера. Потом заехал в штаб, где его хорошо знали, и в несколько минут устроил Коврову отпуск.
К вечеру с величайшими предосторожностями Новикова перенесли в карету, с ним сели Ковров и Бахтеев, а Белоусов с денщиком поехали верхом. В поводу денщик вел лошадь князя.
XXXIII
Жаркий, ослепительный день. Ни дуновения ветерка. Словно в томной лени задремал густой сад, с ленивым жужжанием садятся на цветы пчелы, и сами цветы, палимые солнцем, едва дышат своим ароматным дыханием. На открытой террасе, в кресле – качалке, сонно покачиваясь, сидела Ирина, полузакрыв глаза, словно в мечтательной дреме. Легкое белое платье было перехвачено в талии широкой пунцовой лентой, в черных волосах была воткнута яркая роза. Тишина ничем не нарушалась. Даже затих шум города в этот знойный, полуденный час. И такая же тишина царила в душе Ирины. Она сейчас ничего не хотела, ни о чем не думала, ни к чему не стремилась. Ей так было хорошо в этом солнечном воздухе, среди цветов, в сонном затишье старого сада. Быть может, этот кажущийся покой был лишь временной усталостью души.
Шум шагов на песчаной дорожке заставил ее выйти из этого блаженного состояния. Она открыла глаза и вся словно замерла, судорожно сжав ручки кресла. К террасе по дорожке, опустив голову, медленно шел Левон. Он не мог еще ее видеть, огибая клумбу. Но в эти короткие мгновения она разглядела его осунувшееся, побледневшее лицо и странную, горькую полуулыбку. И ее душа на миг вспыхнула любовью, жалостью. Она сделала движение броситься ему навстречу, но вдруг застыла, побледневшая, с остановившимся сердцем.
Левон поднял голову и увидел ее. Он на мгновение приостановился, потом его лицо приняло необыкновенно счастливое выражение и с заглушённым криком: «Ирина!» – он взбежал на ступени террасы, протягивая обе руки.
Но сейчас же остановился, и лицо его погасло.
Ирина стояла перед ним бледная, надменная и холодная, как в самые первые дни их знакомства. Ни радости, ни волнения, ни даже удивления не было на её застывшем лице.
– Я очень рада видеть вас, – равнодушным тоном произнесла она, протягивая руку. – Какая будет радость для Никиты Арсеньевича!
Она отвернулась в сторону, чтобы не видеть его лица, его вопрошающего, печального взгляда. Но он быстро овладел собою и, слегка прикоснувшись губами к ее руке, сухо ответил:
– Я также рад видеть вас. Я уже четыре дня в Карлсбаде, но только сегодня имел возможность прийти сюда.
Он не сказал, что пришел потому, что три дня Новиков был словно в агонии, что он считал преступлением оставить его, что в минуты прояснявшегося сознания Новиков, крепко сжимая ему руку, умоляюще шептал:
– Левон, не уходи, я должен сказать… – и снова впадал в забытье.
Было видно, что что-то камнем лежит на его душе, что он хочет завещать другу свою последнюю волю.
Только сегодня рано утром консилиум врачей решил, что смертельная опасность миновала, и только тогда Левон решился оставить больного друга на попечение Гриши Белоусова.
– Вы вообще не торопились навестить дядю, – небрежно произнесла Ирина. – Да это не удивительно. У вас новые интересы.
В душе Ирины после его слов вновь воскресла обида. Он так давно был извещен о их приезде сюда и не торопился. Тем лучше! Еще несколько минут тому назад всем своим обращением она хотела оттолкнуть его, показать, что он чужд ей, а теперь, когда ей казалось, что он сам отходит от нее, ее сердце сжималось от обиды и беспричинной ревности.
– Эти три дня – причина была слишком серьезна, – сказал Левон.
– Конечно, – насмешливо произнесла Ирина, – но ведь до сегодня от сражения на Будисинских высотах прошло не три дня, а, кажется, больше месяца.
– Но разве я знал, что дядя здесь! – воскликнул Левон с умыслом, как и она сама, подчеркивая слово» дядя».
– А разве вы не знали? – удивилась Ирина. – Ведь Никита Арсеньевич уведомлял вас.
– Когда? Я ничего не получал, – возразил Левон.
– Это было накануне сражения, – начала Ирина, чувствуя, как невольная радость наполняет ее душу, – мы были в Герлицах.
– Вы там были! – воскликнул удивленный Левон. – И я не знал.