За день до послезавтра
Шрифт:
— А-а!!!
Он уклонился от удара машинально: уйдя в сторону нырком, почти в партер. Шест просвистел мимо головы так близко, что на тренировке за такое тренер дал бы пижону просраться. Здесь явно была не тренировка — набежавший на задумавшегося Николая человек был не знакомым или даже малознакомым партнером, а врагом. Осознание этого не заняло у Ляхина ни малейшего времени, — просто ноль. Тело вынырнуло вперед, оттолкнувшись массивными мышцами задней стороны бедер. Второй удар шеста, или палки, скорее, ушел уже совсем мимо. Мягкий шлепок ладонями по дереву — и следующим движением Николай уже забрал ее себе. Удар вперед: прямой колющий, как на тренировке по штыковому бою. Приставной шаг вправо и чуть назад, — и еще удар: с широкого размаха в шею. Оглушенный первым попаданием в солнечное сплетение человек не сумел увернуться, попросту не успел. Удар свалил его на асфальт, и вышагнувший вперед Николай равнодушно вбил в него палку одним коротким движением. Тоже как штык, как обязательный добивающий укол, после которого можно искать следующую цель. Но это был не штык, просто палка.
Лежащий тонко скулил. Это был молодой азиат. Лет двадцать, не больше. Рост средний, лицо искажено болью: она смыла с него сумасшествие. По типажу — узбек. Николая перекосило: за всю свою жизнь он знал всего одного узбека. Это был мастер одного из его первых стройотрядов, звали его Сабир, как известного поэта. Николай понятия не имел, каким врачом он стал, но запомнил старшекурсника как работягу и оптимиста. Этот не был похож на Сабира ничем, кроме черт лица. И он напал с палкой на первого попавшегося случайного прохожего. Зачем? Глупый вопрос. Затем же, зачем делали это сейчас все остальные. Поляки. Грузины. Азербайджанцы. Потому что стало можно. Любой обиженный получил сейчас шанс сквитаться, удовлетворить гордость и восстановить поруганную мужскую честь. Или почти любой — за вычетом больных, слабых, старых. Интеллигентных. Просто порядочных. Россия и русские действительно много десятилетий обижали многих. Да, абсолютно точно так же, как это делают все остальные, — но ко всем остальным не принято придираться. У десятка народов есть кровавые счета к Японии, Германии, Польше, Украине. К Израилю. США. Палестине. Россия здесь не хуже и не лучше других. Миллионы людей могут вспомнить свои собственные претензии к чужакам или почти чужакам. Как их обсчитала на рынке наглая продавщица-украинка. Как их бил в школьном коридоре парень, у которого почему-то имелся папа-норвежец. Он всегда был на голову выше всех остальных одноклассников и минимум вдвое сильнее. Но в России действительно слишком много людей, которые выросли без малейшего представления о том, кто такой Абу Али Ибн Сина. Или Момышулы Баурджан. Или Гасан Абдуллаев. Или Низами Ганджави. Для них они и их соплеменники просто чужаки: объект насмешек, объект презрения, а для кого-то и потенциальная жертва. Великий врач. Великий воин. Великий физик. Великий поэт. Кого это волнует, если у него другие черты лица? Вот и пришло время отдавать долги. Не каждый Абдулла и Сабир, кого в жизни обидел русский парень или над кем посмеялась русская девушка, возьмет в руки палку, когда станет можно. Но тех, кто на это готов, много. Заметно больше, чем многие русские могут себе представить, проходя к машине мимо согнувшегося над мусорным контейнером азиата с бледным лицом вечно голодного и вечно простуженного человека. Чужака.
Николай уже давно оставил скулящего парня позади, выкинул палку и теперь просто шел по улице быстрым шагом. «Удвоенным темпом», как это называлось по-английски лет сто назад. Что бы там ни было, несколько часов у него есть. Если все пойдет по планам, обеспечивающая команда заберет его из любой точки города. Но с другой стороны, — какие, к черту, планы? Какие могут быть планы, когда война уже идет? Когда от пограничников не осталось уже ничего, кроме обгорелых костяков в пылающих руинах застав, кроме растертых в кровавую пену следов под впечатываемыми в бетон гусеничными траками?
На углу Каменноостровского проспекта с улицей Профессора Попова рыдала женщина. Явно сумасшедшая, как многие из тех, лица которых мелькнули у Николая перед глазами за последние десятки минут. Женщина била сжатым кулаком сотовый телефон, за закрытыми доверху стеклами вылезшей на тротуар мертвой машины с поднятым капотом белели искаженные непониманием и страхом лица детей. Женщина буквально выла, и бегущие мимо люди старались оставить между собой и ею по крайней мере метров пять пространства. Николай не бежал, а шел, и женщина впилась в него тем самым безумным взглядом, которого он ожидал, — с надеждой. Он не приостановился, и только покачал головой: ничего он не понимал в машинах, в моторах.
— Сволочь! — с болью и ненавистью выкрикнула женщина, и Николай понял, что это отнимает силы: не втянуть голову в плечи, посмотреть спокойно. Не остаться и попытаться как-то помочь.
Нет, все-таки он был в корне не прав. Первое впечатление обманчиво. Убитые люди в военной форме — это наверняка не самоцель. На территории России без преувеличения десятки тысяч объектов заслуживают внимания диверсантов. С военной точки зрения, подавляющее большинство таких объектов на порядок ценнее жизни сотни тыловиков. Да, создать в тылу врага панику, безнаказанно перебить тысячу старших офицеров его армии, вызвать у населения растерянность, массовую истерию — это в начале войны в высшей степени полезно. Но все же… Он наверняка ошибся в главном — настоящие, профессионально подготовленные диверсанты сейчас режут не военных врачей, а пилотов стратегических бомбардировщиков. Взрывают мосты. Дерутся с охраной стартовых шахт и узлов связи. Россия огромна. Целей не просто «хватит на всех» — их гораздо больше, чем могут «освоить» все специальные части цивилизованного и проникнутого демократией мира вместе взятые, от прославленной «Дельты» до британских парашютистов и польского «Грома». Да, Николай считал, что последний не хуже других. Пусть резать русских свиней на улицах пустили не «Бранденбург», а шелупонь: спецназы прибалтов и бывших «стран народной демократии». Все равно мало. Кто же тогда? И зачем? Плохо быть «пиджаком» на войне… Да и вообще любому плохо, конечно. А они все теперь тут, все вместе: и правые, и виноватые. И те, кто засаленную фотографию Новодворской клал на ночь под подушку, в ближайшие часы рискуют получить по башке палкой от тихого дворника ничуть не меньше, чем все остальные.
Усмехающийся так, что клацали зубы, Николай взбежал по лестнице. Без передыха на верхний этаж, как в детстве. Сердце стучало ровно, как десять лет назад и как двадцать. Интересно, что и дверные замки были те же самые, что тогда: умели железо надежно делать, ничего не скажешь.
— Коленька!
Родители бросились к нему так, будто ждали прямо за дверью. Разумеется, именно так оно наверняка и было.
— Целы? Слава богу. Я боялся, что вы вышли куда.
— Нет… Собирались только… И тут по радио и по ТВ начали… И нам еще позвонили — и Света, и потом еще этот, как его…
Взгляд у мамы был страшный, но не безумный, по крайней мере. Она еще надеялась, что все обойдется «малой кровью». Что это нападение боевиков или террористов. Или «межнациональные волнения» по типу случившихся несколько лет назад в Кондопоге или потом в Саратовской области. Или даже новый путч, серо-буро-малиновая революция: юные светочи демократии против тяжелого сапога кровавого режима. Важно не выходить из дома — и режим перебьет террористов, перевяжет и рассадит по тюрьмам вопиющих диссидентов… Это они уже видели, это бывает. На большее они согласны не были.
— Мама, — произнес Николай голосом, который показался ему спокойным или почти спокойным. — Папа. У меня не так много времени. Сейчас мне должны позвонить, потом за мной приедут.
— Не работают телефоны, — сразу ответил отец, причем таким тоном, будто это снимало все вопросы.
— Мой работает. — Николай показал. Это был «второй» его телефон. Всегда заряженный. Всегда исправный. Никогда не используемый. — Слушайте, ладно?
Они так и стояли в прихожей. Лампочка под потолком мигнула.
— Вот это сначала слушайте.
Николай указал рукой за окно, где ревели гудки.
— Коля… — негромко произнесла мать. — По радио было «555». Прервали передачу и начали передавать: «555», «555», «555»… Потом снова передача пошла… Что такое «555», Коля?
— Какой канал?
— Петербургский… Может, техническое что-то? Ведь потом снова все нормально…
Николай прикрыл глаза. Неужели все это по-настоящему?
— Это означает то же самое, что гудки за окнами. Что это там может у нас гудеть? Мебельная фабрика? Верфи? Еще остались где-то старики, надо же… «555» и гудки — это «непосредственная угроза воздушного нападения». Я думал, вы помните.
Лампочка мигнула еще раз, и они все посмотрели вверх.
— Ладно. — Когда Николай выдавил из себя это слово, родители снова посмотрели на него, с тем же самым выражением в глазах. — Времени у меня действительно немного. Теперь можете и меня послушать. То, что из дома вам выходить не надо, это правильно. Сейчас людей на улицах бьют. Кого-то и убивают… Куда там выходить, зачем…
Он посмотрел на себя со стороны, сумел. Это помогло. Сердце пропустило удар, но снова вошло в ритм, — давление в груди отпустило.