За други своя. Добровольцы
Шрифт:
— И им дали уйти безнаказанно?
Уймистер, не отрываясь от эксперимента, продолжал разговор:
— На сей раз военные не оплошали, наняли специалиста, тот вычислил всю банду. Им пришлось заново выкупать те же детали и узлы, собрать и вернуть ведомству. А после — сесть за решётку. В укрытие! — Уймистер имел нюх на приключения, меня дёрнул за руку, чтобы не ошибся с направлением. БероГора уже там, за панелью, попросила в нашем присутствии эксперименты не проводить.
Лежим на полу, ждём чего-то. Уймистер перевернулся на спину и стал проверять формулу, взглядом рисуя на потолке вереницы букв и цифр.
— Что-то не так? — я привстал на локоть, выглянул с опаской. Над столиком играло сияние, как кто лампы разноцветные включал и выключал.
— Я проверяю, погоди. — Он шевелил губами, рисовал на потолке, сбивался, и тогда рывком головы удалял запись, начинал заново. БероГора, находясь между нами, уловила моё любопытство.
— Что там?
— Радуга. Живая радуга, без дождя.
До командира дошёл смысл моих слов, сам выглянул, тотчас вскочил на ноги и покинул укрытие.
— Надо же! Двадцать лет, даже больше, пытался повторить тот эксперимент! — в его голосе угадывались праздничные нотки. Мы тотчас последовали за ним.
Вместо шариков, на столе клубилась пузырящаяся масса, она-то и испускала цвета, булькала, росла и опадала, и удивительным образом удерживалась, не брызнула со стола, хотя должна была десять раз залить всё вокруг.
Нам нужны объяснения, без приглашения дать их.
— Мама моя! Уж не ты ли помогаешь?
Нам стало ещё интересней. Этот брак в эксперименте, если и хорош для созерцания в спокойной обстановке, то пришёлся не ко времени.
— Всё-таки, что это, как называется эта красота? — БероГора с трудом сдерживалась, чтобы не запустить руку в полученное вещество. Уймистер опередил её и сам погрузил обе руки в клокочущую пену, от удовольствия зажмурил глаза.
Мы последовали примеру. И вот что я должен сказать: ощущения — уникальные. Когда гладят по руке с нежностью, мы легко запоминаем эффект. Здесь же меня гладили изнутри, можно сказать, всю поверхность тела, но с обратной стороны. Ну-у, с чем ещё сравнить? Будто резиновые шарики прыгали по сосудам и мышцам, простукивали позвоночник, в голове создали вибрации… Что-то чужое выскочило наружу, через глаза и уши.
Я прозрел. Одним махом я разглядел многослойную защиту стен «охотника», сам каркас.
А потом я вскрикнул, увидев совсем невероятное. Лада схватила меня за руку:
— Говори, что увидел?
— Наш Уймистер завтра будет лежать в постели, с высокой температурой. Сильная простуда. Поэтому, если я правильно понимаю, с офицерами надо закончить сегодня.
Командир вытаращил глаза, точно охватил предстоящие события целиком и точно узнал, как следует поступить.
— Я всё понял! Мы берём… — И он взял то, что хотел. Эту булькающую массу наложил себе на грудь, придерживал одной рукой, второй добавлял и добавлял, до самого подбородка. И эта шевелящаяся, лучистая масса не думала убегать под ноги, домашним животным пригрелась на его груди.
— За мной! — Перед входом в тоннель, командир как споткнулся: — Очки! Двенадцать пар, для воинов!
Полосатый метнулся к стеллажам, вскрыл упаковку и бросился следом.
— А нам можно за ним? — БероГора крепко сжала мою ладонь, словно хотела услышать — можно. Мы одновременно сделали первый шаг.
Именно теперь, после прозрения, я видел то, чего не должен видеть. Всё, что нас окружало, предназначено для других глаз. Тем не менее, старое зрение напоминало о себе, и мы прекрасно ориентировались на борту противника.
В главном коридоре скрипели зубами офицеры, не имея возможности покинуть постаменты.
— Эй! Уж лучше бы прикончили сразу, — крикнул один, заметив нас.
Проходя мимо, я сказал: «Такого приказа не поступало. Терпи!»
Из освобождённых отсеков доносились голоса. Рядовой состав быстро осваивался с новым положением, когда ни одна мразь уже не смеет отдавать приказы. Зато для нас они хотели сделать всё, что в их силах:
— Туда, и направо, по боковой лестнице вверх. Мы там дежурных поставили, они подскажут.
— А домой не терпится попасть?
— Сначала посчитаемся! За все издевательства, хоть разок!
Дежурные направили дальше, наконец, мы вошли в помещение попросторнее. Здесь больше двухсот кресел, перед сценой, разделённой огромным занавесом. На нём изображение самого «Карателя», давшего залп из всех орудий. Если это фотография, сделанная мастером, то другой мастер сумел воспроизвести её на полотне, в подробностях мельчайших. Будь времени побольше, я бы задержался подольше.
— Ну, где вы ходите? — голос полосатого уже не вызывал отторжения, он выглянул из-за занавеса, раздвинув его посередине.
Поднялись на сцену, поспешили за ним. Узкий проход привёл в зал поменьше. Воины в очках с тёмными стёклами, Уймистер со своим неугомонным зверем на груди. И дверь в могучих заклёпках, за которой прячется «самое дорогое», что найдётся у каждого.
— Открывай!
Воины распахнули последнюю преграду, Уймистер, не раздумывая, вошёл.
Я напряг слух, даже не успел подумать о том, что загнанные в угол звери вооружены.
Лада дёрнула слегка, с подтекстом «очнись», потащила следом.
Лишённые освещения, загнанные в угол получили свет другой. На первых порах, я частенько оглядывался по сторонам, ожидая подвоха. Но нет, эта публика походила на детей, завороженных игрой радуг и волнений, они тянули руки и, казалось, позабыли обо всём на свете, только не отнимайте забаву. А за нашими спинами трудились люди в очках, одевали наручники и выводили в заранее оговорённое место. Видимо, в тот, большой зал.
Световое представление мне показалось не настоящим, поведение офицеров никак не укладывалось в голове. Вы же должны защищаться, жизней не щадя! И что мы видим?