За лесными шеломами
Шрифт:
«Из новых, должно», — подумал о нём Всеволод.
Святослав усадил братьев около себя и сказал:
— Не обессудьте, что не велел подать вина. Дела решаются на трезвую голову. — Он в задумчивости подоил свои вислые усы. — А дела таковы: вчера ко мне прибыло посольство. Вот он ему голова, боярин Добрыня.
Добрыня Долгий привстал и поклонился с улыбкой, но взгляд его был жёстким.
— Послы приехали просить на владимирское княжение, — продолжал Святослав, — Ярополка и Мстислава, ваших племянников, а моих внуков [12] .
12
Ростислав
— От кого послы? — тихо спросил Михаил.
— От трёх славных городов: Ростова, Суздаля и Владимира, — ответил Добрыня.
— Так порешило вече, — мягко добавил козлобородый.
— Что за человек? — спросил о нём Михаил.
— Воевода князя Рязанского, боярин Дедилец, — с вызовом ответил Добрыня.
Братья переглянулись: им стало понятно, откуда дует ветер. Заговорил епископ Порфирий:
— Великий дед ваш, Владимир Мономах, писал в своём «Поучении»: «Не держите гордыни ни в уме, ни в сердце, но молвите: мы — тленны, ныне живы, а завтра во гробе». Я напомнил сии слова князьям Ярополку и Мстиславу. И они ответствовали мне: «Мы ли сотворим обиду дядьям нашим? Поедем в Залесье княжить вместе, а Михаил да будет нам в отца место».
Речь епископа удивила и братьев и послов.
— Правду ли ты говоришь, владыко? — бледнея, спросил Добрыня.
— Я священнослужитель, — оскорблённо ответил Порфирий. — Впрочем, тебе скажут всё сами князья, вот вернутся с охоты...
Епископ поднялся, придерживая рукой усыпанную каменьями панагию — нагрудную иконку с изображением Дмитрия Солунского, покровителя всех славян от Адриатики до Варяжского моря.
Когда выходили из горницы, Всеволод услышал за спиной негромкий голос Дедильца:
— Ты, Добрыня, чудак, право слово. Да разве уживутся четыре медведя в одной берлоге?
Глава 5
Пир был в разгаре. Княжеские повара, осетринники и медовары потрудились на славу. Столешницы ломились от яств. На серебряных кованых блюдах горами высились жареные тетерева и гуси, голуби и рябки; лежали целые оленьи туши; масляной прозрачной корочкой лоснились бока молочных поросят, державших во рту пучки укропа и зелёного лука; мелким жемчугом сверкала в чашах осетровая и белужья икра; янтарём отливали сыры и истекали жиром всевозможные копчёности и рыбные соленья.
Из обычного русского питья были выставлены квасы и меды — мёд чистый, мёд хмельной переварный, мёд сотовый и попряный, настоянный на стручковом перце и обжигающий глотку, как огнём.
Не было нехватки и в заморских винах — таврических, византийских и фряжских. Расторопные виночерпии то и дело наполняли братины, чары и кубки.
Кое-кому в застолье хмель уже ударил в голову. Мечник Кузьма Ратишич не поладил, видно, с толстым щелоглазым половцем и тянул его в сени на расправу. Щелоглазый упирался.
— Боишься, облезьяна? — гудел мечник. — А раз боишься — не перечь. Я те брюхо-то вмиг халатом распорю.
Всеволод окликнул его и погрозил пальцем. Кузьма Ратишич утихомирился.
—
— Хан Кобяк, — ответил Игорь. — С тех пор как я его да Кончака побил, он к нам в гости наповадился. Может, и вправду мира ищет... А впрочем, кто их, нехристей, разберёт. Он нынче с тобой пирует, а на другой день за саблю хватается.
Игорь был немногим старше Всеволода, но воинская слава северского князя уже перешагнула границы Киевской Руси и словно обрела крылья после того, как юный Игорь несколько лет назад разгромил половцев близ реки Ворсклы.
— Я тебе завидую, князь, — сказал Всеволод, поднимая кубок, — и пью за твоё здоровье и грядущие победы.
— Да я уж, кажется, полон, как мех — до самой гортани, — засмеялся Игорь, и на его смуглом лице блеснули крупные белые зубы.
Епископ Порфирий наставительно сказал:
— Токмо седьмая чара богопрогневительна, ибо после неё начинают бесы всяческие лаяния, свары и за власы рвания.
Пир шумел всё громче, грозя перейти в непотребный разгул, и тогда князь Святослав велел позвать гусляров. Гусляры вошли и благоприлично поклонились пирующим на все стороны. Было их трое — двое кудрявых парней да седой старик с молодыми не по годам глазами.
Гусляры зазвенели струнами и завели песню про Чурилу Пленковича, богатого и красивого бездельника, про его дружину беспутную, озорничавшую в окрестностях Киева.
А молодцы на конях как свечи горят, А кони под ними как соколы летят. Доехали-приехали во Киев-град, Да стали по Киеву уродовати: Да лук-чеснок весь повырвали. Белую капусту повыломали, Да старых-то старух обезвечили, Молодых молодиц до срама довели, Красных девиц опозорили...Игорь наклонился к уху Всеволода и шепнул:
— Коли случится неладное, знай: князь Святослав и я за тебя с Михалком встанем. У меня к твоим сыновцам [13] веры вот настолько нет. А Глебушко-то Рязанский ох и хитрый лис. Чужими руками норовит жар загрести. Ты от него в осторожке живи. Слышишь меня, князь?
13
Сыновец — племянник со стороны брата.
— Слышу, — сказал Всеволод.
— Люб ты мне, не спьяну говорю. Я сердцем прям и так скажу: князь Святослав на киевский стол метит, потому и держит вашу сторону. Внуки, Ярополк да Мстислав, для него не опора, духом слабоваты. А князья-то смоленские, что в Киеве сидят, дремать не станут. Вот ты и смекай, князь, что к чему...
«Ну нет, нас Святослав лбами не столкнёт, — подумал Всеволод. — Хватит и Вышгорода».
Вскоре после взятия Киева суздальской ратью власть в Южной Руси захватили князья смоленские. И хотя они тоже были Мономашичами, Андрею такой поворот дела пришёлся не по нраву.