За мертвыми душами
Шрифт:
— А вы, батюшка, не замечаете в народе упадка религиозности?
— Да ведь как на это дело посмотреть? — отозвался о. Спиридон. — Ежели с внешней стороны, — да, на убыль пошла религиозность: не ходит народ в церковь. Бабы — те еще держатся, а мужики редко когда заглядывают, старики разве… А ежели про суть самую говорить, так куды ж вере уйти из души человеческой? Она, что гнездо малиновки, — не видать только его в кустах! — Говорил о. Спиридон медленно, с чувствовавшейся легкой одышкой. В слабом голосе его нет-нет и прорывалась такая нотка, что казалось, будто где-то далеко-далеко, за ржами, то позванивает, то замирает колокольчик.
— Не во всяком кусте малиновка живет!.. — возразил я. — Пожалуй, на свете больше пустых кустов.
— Да вы о чем: о вере или об религиозности говорите?
— Разве вы их разделяете?
— Еще бы! большая разница между ними! Вера — часть самого человека, сердце души нашей: нету людей без нее! А религиозность — дар! Ну вот как бывает литераторский, художничий либо музыкантский. Не все ведь Бортянскими могут быть, так же не всякий может и Сергием Радонежским стать. А веруют все!
— Что вы, батюшка? Да разве мало мы знаем и видим кругом совершеннейших атеистов?
На лице о. Спиридона показалась улыбка; он покачал головой.
— Нету таких!.. — с глубоким убеждением произнес он. — Форсят они все, верьте мне старику! Так вам скажу: тот, кто клянет Господа, — тот в существе своем больше всех верит в него! Ежели Господь — пустое место, так о чем же тогда разговоры разговаривать. Стало быть, не пуста душа, а шевелится в тебе что-то, коли говоришь о нем! Без веры нельзя живым быть! Во всяком человеке она, что уголек под пеплом, теплится. Снаружи глядеть — все погасло будто. А дунь — и вспыхнет огонек. Умеючи дунуть только надо! Нет человека без такого уголька… вот хоть вы, извините меня…
О. Спиридон осторожно дотронулся концами пальцев до моей руки: — Вы атеистом себя считаете, или нет?
— Не знаю, батюшка… — откровенно сознался я. — И верить я не могу, и не верить тоже не приходится!
Священник тихо засмеялся.
— Ну вот, вот, вот!.. начитались Штраусов да Бюхнеров [37] и не стало в вас религиозности, да и не дана она вам была, может быть! Но с верой не путайте ее: от себя самого никуда не уйдете! Верой наша душа светится! Мережковского с Философовым не знавали вы в Петербурге?
37
Подразумеваются очень популярные в среде радикально настроенной молодежи книги немецких философов. Д. Штраус (1808–1874) был известен прежде всего своим трудом «Жизнь Иисуса», в котором считал Иисуса реальной исторической личностью, отвергая достоверность евангелий; Л. Бюхнер (1824–1899) — книгой «Сила и материя», написанной с позиций вульгарного материализма.
Мой собеседник поражал меня все больше и больше: захолустный попик-простец вырастал в глубокого и своеобразного философа.
— Нет… — отозвался я. — А почему вы о них спросили?
— Да как же: богоискатели ведь, богостроители… вот и вы, подумал я, тоже, может быть, ищете Бога!.. — Он опять засмеялся детским, светлым смешком.
— Ищут Бога, а со стороны глядишь, и знаете что видится? занавесили люди Господа простыней да и шарят по горнице, притворяются, будто не видят его: в жмурки играют. А он — вот он, на виду сидит и искать его нечего!
— Я, по крайней мере, его не вижу…
— Так… стало быть, если мы чего-нибудь не видим, оно, значит, не существует?
— Нет, конечно. Есть какая-то величайшая сила вне нас — это я знаю и в это верю. Но в Бога Иегову-Израиля — извините, нет!
— Ну, вот, вот, вот!.. — сказал, весь сияя, о. Спиридон. — Путь-то богословов и скрестился с вашим, с путем науки. И на перекрестке — Бог. И вы в него веруете, и мы, и не можем не веровать: мы часть его самого! Стало быть, дело-то все в звуке в пустом — в имени, какое мы даем ему! Вот хоть бы к нам с вами приложить — пусть нас кличут одни Сидором, другие Петром, третьи Иваном — разве мы с вами от этого в своем естестве изменимся?
— А как вы к ученью Толстого и Дашкова относитесь?
О. Спиридон помолчал.
— Не их ума это дело!.. — проговорил он.
— Толстой не умный человек, по-вашему? — воскликнул я.
— А так!.. — подтвердил священник. — Толстой как зверь, чутьем силен, не разумом. Где у него не ум одолевал, а чутье, — там рукой не достать его; а где он филозоф — там он в вершочек… махонький. А Дашков — что же… говорить-то о нем надо как о пустом месте!
— Значит, вы не одобряете отлучение Толстого от церкви Синодом?
Старик опустил на минуту голову, потом поднял ее и глянул мне прямо в глаза.
— Религиозность — дар!.. — повторил он. — Как же осуждать человека за то, что ему не дадено!
Дверь в переднюю приотворилась, и из-за порога выставилась головенка стоявшего на четвереньках самого меньшого карапуза. Волосы у него были подняты дыбом, измазанная рожица имела испуганно-напряженное выражение, глаза вытаращились, брови забрались на середину лба. За ним виднелись выпихнувшие его вперед остальные трое братьев, усевшиеся в виде Будд полукругом.
— Денег дай… денег дай… — оторопело выговорил бутуз сиплым баском.
— Дай-дай-дай!!. — густо зазвонили и закачались в передней Будды.
О. Спиридон быстро обернулся к ним.
— Кшить вы, разбойники! — произнес он. — Нет вам денег!
— Денег нет… — пятясь раком, повторил малыш, не изменяя выражения своей рожицы.
— Денег нет — денег нет!!! — подхватили вперебой два звонких голосенка.
— Денег дай — денег дай!!! — загудел басовой колокол. Концерт получился, совсем как на колокольне под большой праздник.
И вдруг все разом смолкло; трое старших певцов исчезло во мгновение ока, и в ту же секунду две белые руки подхватили стоявшего на четвереньках неповоротливого малыша, перевернули его в воздухе, быстро и звонко отшлепали по месту, противоположному голове, и исчезли с добычей, задрыгавшей ногами и руками.
— Ярмарка завтра у нас в селе! — пояснил, посмеиваясь глазами, старик, — вот и пристают внучата-озорники!..
Поднялся и я и стал прощаться.
— А может, церковь нашу желаете посмотреть? — сказал о. Спиридон. — Старинная она, XV века…