За милых дам
Шрифт:
Женщина открыла дверь своей квартиры. И улыбка, блуждавшая по ее лицу, исчезла… Вот так всегда. Не надо слишком радоваться — за этим обычно следуют неприятности. Крошечного кусочка воска, которым она, как обычно, залепила щель между второй, внутренней, дверью и косяком (на воске была ее печатка), не было. Кто-то побывал в ее квартире.
Нащупав в сумочке пистолет, Женщина осторожно открыла дверь — никакого взлома, сложные замки работали как обычно — и вошла в прихожую. Если это грабитель, то очень умелый и профессиональный, не прибегающий к услугам лома… Или… Или
И к тому же очень аккуратный… В квартире был полный порядок, все в точности так, как оставалось после ее ухода. Если бы не воск, ей бы и не догадаться…
Неужели Анна?! Наш пострел везде поспел… Но когда? И так профессионально… Непохоже. Или просто квартирный грабитель? Она вдруг судорожно схватилась за пистолет. Неужели Сухой? Липкий пот покрыл ее с ног до головы. Сухой! Вспомнил адресок, по которому его жена больше не работала — она давно уволила Марту, — и решил вернуться к прежней деятельности. Что было бы, если бы он застал Женщину дома…
«Впрочем…» Женщина немного успокоилась: Сухой не работает с замками, тем более с такими сложными.
Но из квартиры как будто бы ничего не пропало… Во всяком случае, ничего ценного.
Из знакомых ей людей никто, кроме выследившей ее Светловой, не знал об этой квартире. Она сняла ее, когда Самовольцев, спасаясь, удрал, пустился в бега и оставил ей, преданной любовнице — другого выхода у него, собственно, и не было, — свой капитал.
— Кто? Кто это мог быть? — Женщина подняла глаза к большому портрету на стене, молитвенно, как перед иконой, сложила руки: — Ты ведь видел того, кто здесь был… — вслух произнесла она. — Ты все видишь, подскажи…
Она разговаривала с изображением на портрете, как с живым человеком.
Кроме этого портрета, в комнате, обставленной темной мебелью и отделанной очень темными, почти траурными обоями, было огромное множество других фотографий. На стенах, на столе, на специальных этажерках-подставках. Застекленные, вставленные в разнообразные рамочки или окантованные, они были любовно и бережно расставлены и развешаны — десятки, десятки фотографий… И с каждого снимка, как и с большого портрета, смотрел сероглазый широкоплечий человек, высоколобый интеллектуал лет сорока — в зените, пике мужского расцвета… улыбающийся и ироничный.
Женщина передвигалась от одной фотографии к другой, бережно брала их в руки, сдувала одной ей видимые пылинки — в комнате была идеальная чистота… Она подолгу держала каждую фотографию в руках, вздыхала, рассматривала… Потом принесла оставленные в прихожей ирисы и принялась расставлять их в многочисленные вазочки возле фотографий. Прежние, слегла увядшие цветы она, безжалостно смяв, собирала в пакет.
Закончила работу и села посреди комнаты, низко свесив голову.
Она так и не раздвинула шторы — окна были занавешены, и бледный зимний свет едва пробивался внутрь помещения. И от этого мрачная, темная, в траурных обоях комната, заставленная цветами и фотографиями, печальная, как склеп, еще меньше напоминала человеческое жилье. Это был храм, молельня. Здесь не жили, а предавались горю.
Женщина сидела безмолвно, недвижно, словно в прострации. Как будто душа ее покинула тело и находилась сейчас где-то далеко-далеко… Так оно и было — Женщине казалась, что она сейчас очень далеко отсюда… Там, где
Анна продолжала свое расследование… Более внимательной аккуратной помощницы по хозяйству, чем она, трудно было вообразить. Она, например, пунктуально раскладывала по местам все брошенные Мариной вещи. Навела порядок в аптечке, где вперемежку были свалены самые разнообразные упаковки лекарств: от «Колдрекса» до снотворного… Просмотрела внимательно все коробки и пакетики… Отсортировала те, у которых истек срок годности, и приготовила их к отправке в мусорное ведро.
Ее любовь к порядку могла показаться какой-то маниакальной… Именно так подумалось Марине. Что еще можно предположить о человеке, который стремится навести порядок даже в вашей сумочке?
Обнаружила это Марина случайно. Ушла подремать, а потом передумала (из-за мучительных размышлений о Джоне она страдала жестокой бессонницей)… Вышла босиком (получилось неслышно) из дверей спальни: хотела поискать снотворное и… неожиданно увидела в гардеробной Анюту, внимательно изучающую упаковку с лекарством, извлеченную из ее сумки.
Фыркнув, Марина демонстративно, не сказав ни слова, удалилась в ванную комнату. Наполняя водой джакузи, она постаралась обдумать увиденное. Марина Вячеславовна была обижена и потрясена. Теперь она думала, как расстаться с Анной: устроить ей скандал или выгнать тихо? Скандалить, кажется, не имело никакого смысла…
Аня тоже была недовольна. Конечно, ей было неприятно, что Марина Вячеславовна застала ее за столь неприличным занятием. Но она не испугалась, что ее выгонят… Гораздо больше Анну беспокоило, что сделанный в лаборатории очень серьезного НИИ (Устиныч помог) анализ вещества, которое она обнаруживала постоянно на стенках хрустальных бокалов в доме Волковых, не походил на состав лекарств, которыми пользовалась Марина. Это значило, что принимала она этот медицинский препарат не по собственному желанию и доброй воле.
Скорее всего Марина даже не ведала, что попадает к ней в желудок вместе с любимыми напитками. Но самое-то главное: обнаруженный медицинский препарат, из ряда очень сильных психотропных средств, вообще оказался неизвестен весьма сведущим людям из очень серьезной лаборатории…
Марина в одиночестве пила кофе в пустынной огромной столовой, когда Аня наконец решилась: неслышно вошла и остановилась на пороге.
Вот так: без приглашения — вошла и встала в дверях.
Цептеровский кофейничек, который Марина как раз наклонила над чашкой, предательски дрогнул у нее в руке, и на столе расплылось темное пятно. Тем не менее она, стоически стараясь не выдать волнения, наполнила чашку и не торопясь поднесла ее к губам.
Марина не произнесла ни слова. Говорить с Аней она не желала. Больше всего ей хотелось запустить в преподавательницу фарфоровой тарелкой с тостами.
Светловолосая «англичанка» тоже молчала и в упор смотрела на Марину с непроницаемым выражением лица.
«Если эта наглость продлится хотя бы тридцать секунд — хрен с ним, с драгоценным фарфором: тарелка полетит ей в башку. Один… Два, три, четыре… Время пошло».
Марина мстительно усмехнулась.
Однако она не досчитала и до двадцати.