За морем Хвалынским
Шрифт:
— Попробуй, сынок, во имя Аллаха! Я всегда был правоверным мусульманином, я и теперь буду стоять около тебя с сурой [103] , которую написал Аллах! Ежели ты — из магов или джиннов, ты почернеешь и рассыплешься перед именем Аллаха, не так ли?
— Так, — весело согласился Алекса, и, когда хозяин ушел из комнаты, видимо готовясь принести священную суру, он шепотом спросил:
— А кнут есть у тебя?
— Что? Кнут? Зачем? — удивился Юсуф.
— Принесите. Ежели он не оживет, этот кнут заходит по моим плечам, — прошептал ему Алекса.
103
Выдержка
Когда же тяжелая, большая плеть была принесена и Юсуф, протянув суру над головой сына, стал над ним, Алекса скомандовал:
— А теперь… теперь помогите снять его со стола. И что бы вы сейчас ни увидели, молчите. Понятно?
Лицо Юсуфа помрачнело:
— Так, может, ты и правда обманываешь меня?
— Послушайте, отец! Не мешайте. Суру, если хотите, положите сыну в халат. Пусть действительно оберегает его, а меня превратит в пепел. Но… закройте дверь — и молчите. Молчите, ибо погубите сына!
…В книге про лекарей-бедуинов было сказано, что пульс начнет прощупываться после десяти ударов. Но тело не оживало, и биения крови не было слышно. Тогда Алекса, стиснув зубы и собрав все силы, еще десять раз сильно перетянул неподвижное тело плетью. Потом — еще.
Старый Юсуф сидел как каменный. Только когда под дверью зашевелились и женский голос спросил, что здесь происходит, он отозвался:
— Молчи, старая!
И — снова десять ударов истертой, но крепкой кожаной плетью по голому телу.
И — как чудо: покойник застонал, зашевелился. Юсуф бросился к нему, затормошил:
— Сын мой! Очнись, вернись к нам! Огня! — закричал он еще сильнее.
Но люди, собравшиеся у двери, стояли молча, молча смотрели на Юсуфа и его сына, который, шатаясь, сел [104] , потом жалобно заплакал, как дитя, ощупывая себя:
— Я живой! Живой, а вы меня похоронили!
Алекса пошел, нашел около очага смоляк, зажег светильник. Люди расступались перед ним, страх царил повсеместно, окутывая его и будто отделяя от здешних.
104
Об этом способе оживления пишут многие восточные авторы.
— Наш мулла — родственник главного лекаря, — тихо сказал Юсуф, который после радостного возбуждения снова сел, повесив голову. — И он не простит тебе, сынок, что посрамил его родственника. Поэтому собирайся, я дам тебе коня и то, что смогу собрать из денег. Сам видишь — я небогат. Но сын… Сын отработает все, что я потрачу на него. Он молодой и сильный…
Алекса выехал из кишлака перед рассветом. Но, видимо, мулла узнал обо всем, что случилось, сразу же. Не отъехал Алекса и трех фарсангов, как в первой же придорожной чайхане его схватили стражники.
А вечером, ошеломленный, он уже сидел в зиндане — глубокой черной яме, откуда едва просматривалось синее небо. Ныло тело, — после того как кади прочитал приговор: «За издевательство над покойником и вмешательство в дела Аллаха», лекаря хорошенько высекли плетьми. Алекса знал, — если бы главный лекарь, которого привел мулла, поднял покойника, это было бы объявлено чудом. А так — бедняк, не известный никому! С таким можно делать все, что захочешь — выбросить на дорогу, избить плетьми, опозорить! И никому, никому он тут не нужен! Зачем согласился ехать,
— Послушай, можно ли тут найти глоток воды? — обратился к нему Алекса.
Дехканин повернулся, глаза его блеснули звериными огоньками.
— Замолчи, паршивый парс! От вас, от которых отвернулся даже Аллах, все наши беды!
Алекса отодвинулся от него, оглянулся. Но люди вокруг сидели с безразличными лицами, никто не пошевелился, не сказал ни слова. Ему стало страшно и горько. Даже здесь, на краю смерти, люди не могут почувствовать свое единство! Даже здесь они не могут набраться покоя и либо сражаться за жизнь из последних сил, либо мудро и достойно встретить смерть! Одинаковы они, люди, одинаковая у них и радость, — а свирепствуют, грызутся между собой, как звери!
Но сам он хотел жить. Жить, чтобы взять то, что можно усвоить и понять, и с этим вернутся на родину. Хотя бы оправдать свою жизнь! И потому он вырвется отсюда, не даст сгноить себя в зиндане! Нет, теперь он твердо верил — смерть его не тут, не в безводной пустыне, не на дороге, где тяжелая и горькая пыль оседает под ногами, как будто действительно наполнена дотла тленом прошедших по этой земле людей! Он умрет — там…
Там, где звенят заиндевевшие бомы на гривах лоснящихся лошадей…
Где под полозьями в морозный день поблескивает солнце и рассыпается тысячами искр по заснеженной равнине…
Где девушки с серыми и синими, как цветочки льна, глазами полощут в Двине белье и грохот вальков громом отдается далеко в притихших к вечеру низинах…
Где черный пласт земли трудно поворачивается под железным лезвием, чтобы потом вырастить в своем лоне и отдать тяжелые, пропахшие хлебом колосья…
Где человеку живется сложнее — но и легче, ибо жизнь там, в суровых просторах, среди зверей и болот, дороже, ее ценят больше, чем тут. Там человек не отвык еще от мысли, что он и земля — одно, что никто еще не распахал твоего надела и что, отобранная у леса или болота, земля принадлежит тебе… Земля забирает силы. Людей не хватает на нее всю…
Почему там, в Полотчине, кажется, что она бесконечная, что нет ей ни конца ни края?
Почему здесь, где пустыня со всех сторон подступает к оазисам и старается захватить все, что долго и тяжело забиралось у нее, — почему здесь земля кажется маленькой, каждый ее кусочек — чудом?
…Он забыл обо всем, раздумывая над этим, и, может, здесь, в темном зиндане, впервые открылась ему истина: все нужное человеку — в нем самом, он может содержать в себе весь мир, который никто не отберет… «Царство божие — внутри нас», — почему-то вспомнились ему слова из церковной службы. Казалось, что он их забыл навечно, а вот всплыли же тут, в темном, душном зиндане, среди несчастных, будто и впрямь уже с переломанными хребтами людей.