За морем Хвалынским
Шрифт:
— Я хотел прийти к нему утром, чтобы не беспокоить старого человека! — возразил Алекса, но стражники, окружив его, повели куда-то, продолжая тормошить и требовать денег.
Он дал им наконец десять фельсов, и они привели его на тихую улицу, где небольшие глиняные домики прятались в густей шелестящей листве. В свете луны были видны гирлянды роз, которые вились по стенам. Дом, куда привели Алексу, спал, и ставни его были закрыты, и тихо было в густых кустах, окружавших дом, хотя там, конечно, спали птицы, может, даже и горлинки, которых так много около тихих домов Бухары…
— Я подожду тут, — сказал Алекса, и стражники
Неожиданно за дувалом послышались крики, хлопнула дверь, затопали по каменным плитам дворика старческие ноги. Алекса пересел дальше. Раскрылись ставни.
— О, чтобы тебя забрал твой Каик-Баджак! [109] Чтобы скорее размоталась твоя чалма! [110] — выразительно прозвучал в тишине молодой женский голос.
109
Каик-Баджак — у турок и казахов злой демон.
110
Чалму разворачивают, чтобы запеленать в нее мусульманина после смерти.
Сухой, подвижный человек вышел оттуда, спустился к арыку, начал, кряхтя, плескать на себя воду.
— Проклятая джинния! — ворчал он. — Прикажу — тебя завтра же распнут на воротах города! — Он потряс рукой. — Светильником бросила! А если бы пожар?
Он подул на руку.
— Два мискаля нарджина [111] с медом — и завтра все затянется, — негромко сказал от стены Алекса.
Старик испуганно выпрямился, но Алекса быстро проговорил:
— Не пугайтесь, уважаемый Ахваз, я не грабитель. Я только хочу припасть к вашим ногам, чтобы просить о милости…
111
Нарджин — нарцисс.
— Какой-нибудь местный табиб! — ворчливо сказал Ахваз, сразу успокоившись. — И будешь просить, чтобы я закинул за тебя слово и дал тепленькое местечко! Можешь не рассчитывать, я не накрою тебя покрывалом своей щедрости. Бухара переполнена проходимцами.
— Что же, я пойду, — ответил Алекса, — но тогда вы никогда не узнаете, что можно сделать, чтобы к Исхаку вернулся голос.
Ахваз, который пошел было назад в дом, остановился, но потом махнул рукой:
— Исхака любили при старом дворе. Теперь у нас новый правитель. Новый хозяин — новые песни.
И он стал закрывать ставни. Тот же молодой женский голос прозвучал из дома:
— С кем это ты говоришь, старый Иблис?
Молодая, статная женщина, прикрываясь рукавом, с интересом вглядываясь в Алексу, шла от дома.
— «С кем, с кем» — не твое дело, женщина! — забормотал лекарь, стараясь быстрее закрыть ставни, однако немощные руки плохо слушались его.
— Дай я! — Она перехватила засов, начала ругаться по-славянски: — Пусть бы вас палеруш схватил, этих мастеров!
— Сестра! — позвал Алекса. — Землячка,
Она отпустила засов, стала как вкопанная:
— Из-под Киева я, братец! А ты?
— А я полочанин. Из Полоцка!
Женщина отбросила засов, выскочила, обхватила, обняла Алексу:
— Братец ты мой! Землячок! Вот радость какая!
Лекарь Ахваз дрожащими руками расталкивал их.
— Хватит… а то пожалуюсь кади… Повешу тебя, поганая наложница… Джинница… — бормотал он.
Она отпустила Алексу, обхватила старого лекаря, потерлась щекой о его морщинистое лицо.
— О любимый! Я встретила земляка! Неужели ты не разрешишь своей Дарии хоть немного поговорить с ним? Одарка я была, — быстро объяснила Алексе. — А ты что хотел от него?
— Невеликая моя просьба — о книгах. Я приемный сын бывшего друга его, Нармурада из кишлака Ширс.
— Ага! Ну, может, уломаем его!
И она продолжала ласкаться к хозяину, пока он не смягчился и разрешил Алексе войти в его дом.
— Как только вы выдерживаете своих женщин?! — совсем мирно и даже уже насмешливо спросил он у Алексы. — Красивы женщины русов, но пока обломаешь их… И то правда: они как крючки для рыбы — чем сильнее рвешься, тем крепче цепляет тебя крючок…
При свете было видно, что лекарь Ахваз был серый, как степной сверчок-богомол, глаза у него покраснели и слезились; он все время вытирал их уголком большого платка, лежащего рядом.
— Так мой друг Нармурад умер? — который уже раз переспрашивал он. Потом помолчал. — А был моложе на десять лет, — сказал наконец. — На целых десять лет!
— Нармурад-ака прожил, мне кажется, хорошую, благородную жизнь. Я бы хотел такую, — суховато заметил Алекса, несколько обиженный словно бы радостью, прозвучавшей в голосе Ахваза.
— Ну, конечно, конечно! — заспешил он. — И умер смертью праведника. Хотя… Ежели бы он принял мусульманство, жил бы до сих пор. Я вот принял, живу неплохо и считаю себя искренним мусульманином.
— А отец говорил мне, что самые лучшие обычаи — обычаи отцов и сам человек не решает, с кем ему быть. Это — от рождения дано каждому.
— Но тебя, сын мой, он все же сделал парсом. Ты и выглядишь как настоящий парс.
— Парсы дали мне веру в то, что даже если все вокруг погибнет от Тьмы и Неправды, останется хотя бы островок праведников, они и возродят правду.
Ходила по комнате Одарка, приносила еду. Поглядывала на него из-под паранджи. Разгоралось утро. Запели птицы, брызнуло лучами солнце.
— Так что ты хочешь? — спросил наконец Ахваз.
— Хоть одним глазом взглянуть на знаменитую библиотеку, которая при дворе Шамс-ал-Мулька. Готов ради этого быть вашим рабом.
Ахваз долго смотрел на него, мигая слабыми, сморщенными веками, лицо его затуманилось.
— Ты хочешь отнести Знания в свою далекую суровую страну? — спросил он наконец, и свет промелькнул в его потяжелевшем взоре. — Но славяне — народ воинственный. Недаром их мечи и кольчуги — лучшие в мире. [112] Зачем им знания?
112
Аль-Бируни писал, что мечи русской работы украшены «дивными и редкими» узорами и они лучше знаменитых мечей восточных мастеров.