За морем Хвалынским

Ипатова Ольга Михайловна

«Мусульмане спрятали лицо женщины, — думал Алекса, — потому, что сделали ее своей собственностью, будто забыв, что у нее тоже есть душа и она так же бессмертна, как у каждого из них. Богатство развращает, Коран узаконивает: мужчина может иметь много женщин, и он пользуется этим правом. В горах лицо женщины открыто ветру и солнцу, ибо она ближе к природе и всему сущему и ее не успели переломать и сделать ниже себя…»

Абу-ль-Хасан думал о том, что мир, оказывается, может быть расположен к нему и что скоро он увидит Бухару, которую, возможно, никогда бы за всю свою жизнь не увидел. Что впереди? Он смотрел на удивительного загорелого человека с голубыми, как бадахшанский лазурит, глазами, который мог почувствовать

чужую душу, как свою, и сердце его наполнялось желанием чего-то необычного… Ему хотелось то мчаться с кривой саблей на боку, пугая покорных человечков, что жались внизу, то думать о том, как нелегко и невозможно строить свою жизнь, как стремится этот удивительный парс, — нет, не парс, а чужеземец из неведомых и непостижимых далей, — и что сам он хочет одного: прожить свою жизнь интересно и необычно…

В Бухаре они остановились в караван-сарае, стоящем у самого мавзолея Исмаила Самани. Отсюда было недалеко и до крепости Арка, внутри которой размещались дома именитых людей Бухары и двор самого куш-беги — главного визиря.

— Неужели ты, ака, увидишь самого Шамс-ал-Мулка? [107] — с глубоким уважением и страхом спросил Абу-ль-Хасан, когда их проводили в небольшую комнатку на втором этаже и подали горячий рассыпчатый плов.

— Нет, — улыбнулся Алекса. — Такой ничтожный и простой человек, как я, не может увидеть правителя Бухары.

107

Правитель Бухары караханидский принц Хакан Шамс-ал-Мулк (1068–1079).

— Ты — ничтожный? — Абу-ль-Хасан посмотрел на него с уважением. — Нет, ты достоин стать великим визирем, иметь много денег, невольников.

— А ты хочешь быть богатым?

— Конечно! Хочу есть каждый день жирный плов, лучшие гранаты из Хорасана! И чтобы каждый день танцевали передо мной танцовщицы. Вот это — настоящая жизнь!

Алекса вспомнил, как мечтал стать воином, стать лучшим в княжеской дружине… Как это все теперь далеко от него!

— Работай, приобретай богатство… — тихо сказал парню.

Но тот рассмеялся непочтительно.

— Неужели, Аль-Иса, не заметили вы, что трудом богатства не наживешь?! Богатым становится купец, торговец. Да у меня нет денег, чтобы начать торговлю. Еще — благородный. Еще — грабитель, но опасно — поплатишься головой. Еще…

Алекса перебил его:

— Мне завтра рано вставать. А ты, если хочешь остаться в живых, не очень пей и не рассказывай, кто мы да откуда. Понял?

Парень кивнул. Насытившись, они отправились спать.

— А что мы завтра будем делать? — спросил Абу-ль-Хасан.

Этот парень думает, что Алекса все знает и все может. А он может не так уж много. Спесивый Ахваз, который не захотел принять старого Нармурада, потому что тот беден и неизвестен, вряд ли пожелает говорить с молодым его помощником! Но другого пути не было. Нужно встретиться с лекарем Ахвазом, попытать удачи. Иначе можно годы провести в большой священной Бухаре и ни на шаг не приблизиться к своей мечте — книгохранилищу, где лежит знаменитый «Канон» Ибн-Сины… Лежат другие рукописи… Говорили, что там, в книгохранилище, есть «Калила и Димна» — сборник мудрости. Человеческая кровь на нем: составитель этой книги и переводчик ее на родной язык — язык фарси — был обвинен в ереси и казнен. [108]

108

Ибн-ал-Мукафа (VII ст.).

Когда спутник уснул,

Алекса долго сидел, глядя в узкое окошко. Прямо перед ним стоял знаменитый мавзолей — высокий купол, вокруг — четыре поменьше, стены даже теперь, при лунном свете, блестят чем-то голубым и легким, как сияние луны. Легким кажется и сам мавзолей, где похоронен великий человек. Может, и после смерти тот дух, который поднимал этого человека над повседневностью, сохраняется вокруг? Завтра, чуть рассветет, жителей города разбудит высокий и тонкий голос муэдзина, который позовет на молитву. А какой голос позовет его? Одиночество… Как нежданный враг набрасывается оно на человека и начинает душить тонкой, но крепкой петлей… Не каждый в состоянии выдержать ее, не каждый в состоянии оставаться наедине с собой. Чем выше взлетает душа, тем больше у нее сил, но, чтобы взлететь высоко, силы тоже нужны. Интересно, те, кто день за днем корпели над этими сотнями тысяч узоров, оплетающих мавзолей, тоже чувствовали вдохновение или, подчиняясь властной воле, гнулись над камнем только ради куска хлеба?

Спала священная Бухара. Спали ремесленники и водоносы, купцы и менялы, стражники и придворные… И здесь где-то живет — живет ли еще? — полочанка, силой привезенная и детьми привязанная к чужой земле. Растит детей Востоку, — а сколько их здесь, славянских девчат, парней, — плененных, замесивших своей кровью здешнюю почву, на которой так щедро, бурно растет всякое семя?! Ждал утра, глядя на прозрачно-тонкие очертания благородного мавзолея и очертания города, лежащего перед ним. Как давно было все это — тонкая фигура в прозрачном облаке душистой одежды, чужие, обведенные черным глаза и сведенные брови, дорогие браслеты на ногах и красное ожерелье на тонкой шее. И голос ее — голос тот, прежний: «Не оставляй мою мать…»

Дитя, которое бегало около них, могло быть его ребенком. И то дитя, под сердцем у Аппак, тоже могло бы жить и сейчас, подбившись под его бок, дышать теплотой, родным запахом детского, нежного… Это дитя он взял бы с собой, не оставил, не забыл о нем.

А от Виспры не хотел бы иметь детей. Блудницы не должны рожать, ибо вместе с кровью примет дитя змеиную, неверную их сущность. Хорошо, что освободился от блудницы, стал собой, прежним…

Совсем не хотелось спать, и он пошел блуждать по Бухаре, по улочкам, вымощенным гладкими, отполированными временем камнями. Подошел к медресе, заглянул внутрь дворика, куда выходили двери келий-худжров. В этих кельях живут самые осведомленные, самые умные люди Бухары-и-Шериф — Бухары священной, города, куда стекаются не только огромные богатства со всех концов света, но и самые мудрые книги и люди — украшение земли. Где-то там, глубже, — библиотека. Что там? Возможно, он никогда об этом не узнает…

Платан в дворике, облитый золотистым светом луны, стоял неподвижно. Узорчатая дверь пахла еще жизнью дерева — наверное, была сделана недавно… Зажмурил глаза, вдыхая их запах. Как будто сосна… Хотя откуда взяться сосне?

Грубая рука вцепилась в его плечо, больно сжала его.

— Кто такой? Что тут нужно?

За ним стояли стражники — и когда успели подойти?

Лица у них были настороженные и злобные — может, почуяли наживу?

— Я приехал издалека, чтобы найти лекаря Ахваза, который лечит великого музыканта Исхака, любимого певца эмира.

— Ты, видимо, настоящий кишлачник, ибо или не знаешь, или прикидываешься: Исхак давно в немилости!

— У него сорвался голос, и он стал не нужен правителю! Теперь у него другой любимый музыкант — Мири-Араб!

— Ну, а лекарь Ахваз — он хотя бы жив? У него голос не сорвался?

Стражники схватились за животы.

— С тобой не соскучишься, кишлачник! Лекари живут долго, и Ахваз хотя в опале, но живет! Недалеко отсюда!

— Гони десять фельсов, и мы покажем тебе его дом!