За решеткой
Шрифт:
Когда он снова повернулся лицом, та нервозность вернулась. Я не отвернулся только потому, что такое не дозволялось. Мы убедились, что во рту у него ничего нет, затем Хавьер передал его комбинезон. Бишоп оделся, и пришла пора выпустить его.
Я снял наручники со своего пояса.
— Повернись и встань спиной к двери. Просунь руки в окошко.
Бишоп еще на долю секунды удерживал мой взгляд, затем подчинился. Как только его руки показались в окошке, я быстро застегнул наручники на его запястьях, но все равно заметил жар, исходивший от его кожи, и просто размер
Может, это уже случалось?
Я сглотнул ком в горле, когда Бишоп отошел обратно к центру камеры со скованными за спиной руками.
Худшее, что мог сделать тюремный надзиратель — это расслабиться или позволить воображению взять верх. Такого никогда не случалось прежде, и я оказался потрясен до такой степени, что едва ли мог это скрывать.
— Давай отпирай дверь, чтобы мы могли его выпустить, — сказал Хавьер.
Я выполнил все те шаги, что делали Хавьер и Мэйсон.
Бишоп вышел из камеры, пятясь, и мы прижали его лицом к стене. Он без проблем приподнял одну ногу, затем вторую, чтобы я надел ножные оковы.
Я взял его под правую руку, Хавьер под левую, и мы молча пошли к душевым. Всю дорогу я говорил себе не пугаться размером Бишопа. Я напоминал себе, что мы контролируем ситуацию, и преимущество на нашей стороне. Каждый шаг процедуры внедрен для нашей безопасности.
Ничего не случится. Но даже если случится, я обучен и подготовлен.
Всю дорогу я остро осознавал его вес и жар, исходивший от его тела, привносивший ко мне его уникальный запах. Все это время мое сердце бешено стучало.
Ничего не случилось.
Мы без проблем завели Бишопа в душевую кабинку, и как только люк снова оказался заперт, я встал и уставился на огромную стальную дверь в душевую кабинку. Я услышал, как внутри полилась вода, и увидел, как Бишоп снимает комбинезон. Я отошел, но как будто не мог заставить себя последовать за Хавьером, который уже ушел на несколько шагов вперед.
— Что такое, Миллер?
Я отбросил нервирующие ощущения и отвернулся от душевой. Нагнав Хавьера, я помедлил и обернулся.
— Что он сделал? За что его посадили сюда?
По большей части надзиратели не утруждали себя знаниями о том, за что этих мужчин посадили за решетку. Нам не вручали досье о преступлениях этих мужчин, потому что это не имело значения. Мы не присяжные и не судьи. Нам надо было знать одно — что они опасны, и надо быть осторожными.
Хавьер вскинул бровь и проследил за моим взглядом.
— Без понятия, если честно. Я не утруждался копать под него. Некоторые парни делятся своими историями, если спросишь, но не Бишоп. Он редко с кем-то говорит. В основном только с его бабушкой, когда она его навещает.
Я тоже раньше никогда не интересовался преступлениями своих подопечных. Мне никогда не было любопытно, и я всегда верил, что меньше знаешь, крепче спишь. Правда вызывала кошмары. Если у кого-то возникал интерес, то выяснить причину их ареста было довольно просто. Часто заключенные
Они всегда были невиновными.
Если их послушать, то можно заподозрить, что наша система правосудия совершенно сломана с таким-то количеством ошибок.
— Все хорошо? — Хавьер уловил мою встревоженность.
Я расправил плечи и выпрямился, изо всех сил стараясь сбросить странные ощущения, вызванные присутствием Бишопа.
— Ага. Я в норме. Просто он... производит странное впечатление, понимаешь? Я не знаю, как это описать.
Хавьер усмехнулся и хлопнул меня по плечу.
— Таков этот Бишоп. Его молчание действует на нервы. Это в какой-то момент случалось со всеми нами. Думаю, ему нравится заставлять всех нервничать. Ты привыкнешь. Говорю тебе, этот мужчина никогда не озвучивал угроз и не пытался нападать на надзирателей за все то время, что он здесь провел. Неприятности у него бывают только тогда, когда он отказывается подчиняться с вещами вроде рисунков на стенах или не уходит из комнаты посещений после визита его бабушки, и то такое случалось всего раз.
Я переварил это и попытался увязать с образом мужчины, которого я проводил в душевые.
— Давно он здесь сидит?
Хавьер присвистнул и покачал головой.
— Не знаю. Могу сказать, что больше десяти лет, поскольку он был здесь дольше, чем я, но я не знаю, насколько именно дольше.
Больше десяти лет — это само по себе целая жизнь. Мне хотелось задать вопросы вроде «Сколько ему лет?», «Как он ведет себя с бабушкой?», «Кто-нибудь еще навещает его?», «Он на всех так смотрит своими темными глазами, или только на новеньких, или только на меня одного?».
Но я знал, что не стоит лезть. Бишоп — всего лишь еще один заключенный. Он Б21. Чем больше я знаю, чем хуже мне будет. Лучше не будить спящую собаку и не беспокоиться из-за мужчины, чья манера держаться выбила меня из колеи впервые за всю мою карьеру. А в Ай-Максе я видел весьма жутких и откровенно ужасающих индивидов.
Я списал это на нервозность из-за первого дня на новом месте и последовал за Хавьером.
На протяжении остальной смены я не позволял себе заморачиваться из-за той тревожной реакции на Бишопа. Когда пришло время вернуть его в камеру, я оставался отстраненным и отказывался встречаться глазами с его пронизывающим взглядом. Как и заметил Хавьер, он был послушным и не поднимал шума.
Однако, как только он оказался в своей камере, а мы с Хавьером перешли к следующей задаче в списке дел, волоски на моей шее встали дыбом. Мне не нужно было смотреть, чтобы знать, что Бишоп наблюдает за мной через маленькое окошко в двери камеры.
Хавьер ознакомил меня со всеми стандартными ежедневными процедурами. Как вызывать команду для трансфера, когда заключенному надо выйти для посещения или встречи с адвокатом. Каков протокол для сопровождения священника или медсестры в отсеке. Как доставлять обеды, пересчитывать заключенных, докладывать об этом каждый час, и как в конце смены должным образом делать записи и документировать инциденты.