За Россию - до конца
Шрифт:
Сразу же после рукопожатий и первых слов приветствий Бунин достал из портфеля свою книгу «Чаша жизни» и вручил её Деникину. Антон Иванович с благоговением принял дар и взволнованно прочёл на титульном листе поразившие и обрадовавшие его слова:
— «Антову Ивановичу Деникину в память прекрасного дня моей жизни — 25 сентября 1919 года в Одессе, когда я не задумываясь и с радостью умер бы за него!»
Деникину вспомнился тот день. Именно 25 сентября Антон Иванович приехал в освобождённую от красных Одессу.
...День первого месяца осени выдался, как это почти всегда бывает на юге, превосходным. Уже не было изнурительной летней жары, море чуть штормило, облака в небе плыли ещё высоко. Кортеж с Деникиным и встречавшими его на вокзале направился в собор. Звонили колокола. В соборе генерала встречало духовенство в торжественном облачении. Епископ осенил Деникина крестным знамением — так раньше встречали монархов. Затем состоялся молебен о даровании победы над красными. Несколько позже Деникин принимал парад. После парада поехали на банкет. Под машину Деникина восторженные одесситы бросали охапки цветов. В ресторане произносились бесчисленные тосты...
Деникин бережно принял книгу из рук Бунина и горячо поблагодарил. Между тем Иван Алексеевич уже извлекал из своего портфеля баночки с красной и чёрной икрой, шпроты, другие деликатесы и торжественно вручал их смущённой Ксении Васильевне.
За столом и Бунин и Деникин «ударились» в воспоминания, и чем больше было выпито, тем эти воспоминания становились оживлённее.
— Никогда не забуду один праздничный стол в Ялте, — весело говорил Бунин, когда была упомянута фамилия Куприна. — Дело было весной, кажется, шёл девятьсот первый год. Решили мы с Куприным пойти в гости к начальнице местной гимназии Варваре Константиновне Харцевич. Дама, я вам доложу, была весьма пикантная. И — восторженная почитательница писателей. Мы пожаловали к ней как раз на Пасху и, к сожалению, не застали её дома. И что увидели — в столовой был накрыт превосходный праздничный стол. Ну мы и дорвались до него! Вволю попили винца, основательно закусили. Куприн возьми и предложи: «Давай напишем и оставим ей на столе стихи». И я тут же их накатал. — Бунин, глядя на Ксению Васильевну и явно желая развеселить её, произнёс вслух:
В столовой у Варвары Константиновны Накрыт был стол отменно длинный. Была тут ветчина, индейка, сыр, сардинки — И вдруг ни крошки, ни соринки: Все думали, что это крокодил, А это Бунин в гости приходил.Стихи и впрямь развеселили Ксению Васильевну, она долго и заразительно смеялась.
— А стихи-то я написал прямо на белоснежной скатерти, — продолжал Бунин. — И представьте, хозяйка так ликовала, что даже вышила эти строки! Помню, рассказали мы эту историю Чехову. Видели бы вы, как он хохотал! Кстати, знаете, как он меня шутливо величал? Нет? Букишон! Да, да, господин Букишон! Страсть как любил придумывать разные фамилии и прозвища!
— Чехов — это моя любовь, — разоткровенничалась Ксения Васильевна. — Не поверите — в который раз перед сном перечитываю его «Вишнёвый сад».
Бунин с удивлением вскинул брови:
— Перечитываете «Вишнёвый сад»? Но я не в силах читать пьесы. Тем более «Вишнёвый сад».
— Но почему же? — изумилась Ксения Васильевна. — Ведь это такое чудо!
— У Чехова, Ксения Васильевна, очень много истинно прекрасного, я причисляю его к самым замечательным русским писателям, но что поделать? Вынужден признаться: пьес его я не люблю.
— Неужели это возможно? — ещё более удивилась Ксения Васильевна.
— Как видите, возможно, — спокойно ответил Бунин. — Когда я читаю его пьесы, мне даже неловко за автора, неприятно вспоминать этого знаменитого Дядю Ваню, доктора Астрова, который всё долбит ни к селу ни к городу что-то о необходимости насаждения лесов, какого-то Гаева, будто бы ужасного аристократа, для изображения аристократизма которого Станиславский всё время с противной изысканностью чистил ногти носовым батистовым платочком, — уж не говорю про помещика с фамилией прямо из Гоголя: Симеонов-Пищик.
Ксения Васильевна онемело смотрела на говорившего Бунина, а он всё более воодушевлялся.
— Видите ли, Ксения Васильевна, я рос как раз в «оскудевшем» дворянском гнезде. Это было глухое стенное поместье, с большим садом, только не вишнёвым, конечно, ибо, вопреки Чехову, нигде не было в России садов сплошь вишнёвых. И совершенно невероятно к тому же, что Лопахин приказал рубить эти доходные деревья с таким глупым нетерпением, не дав их бывшей владелице даже выехать из дому. Всё это очень уж ненатурально: просто автору нужно было, чтобы зрители Художественного театра услыхали стук топоров, воочию увидели гибель дворянской жизни, а Фирсу сказать под занавес: «Человека забыли...» А Гаев? Он просто несносен. Он постоянно бормочет среди разговора с кем-нибудь чепуху, вроде бы играя на бильярде: «Жёлтого в середину... Дуплет в угол...» И неужели вас приводит в восторг Раневская, будто бы помещица и будто бы парижанка; которая то и дело плачет и смеётся: «Какой изумительный сад! Белые массы цветов, голубое небо... Белый, весь белый сад мой!» Истерики Ани, а рядом — студент Трофимов, в некотором роде «Буревестник». «Вперёд! — восклицает он. — Мы идём неудержимо к яркой звезде, которая горит там, вдали! Вперёд! Не отставайте, друзья!» Милейшая Ксения Васильевна, неужто вы не чувствуете во всём этом фальши?
Бунин, вероятно, был твёрдо уверен в том, что сумел убедить её в своей правоте, но никакие доводы не могли Истребить в душе Ксении Васильевны нежной и трогательной любви к Чехову и к его «Вишнёвому саду». О какой фальши он смеет говорить, когда и в театре, и наедине с книгой она искренне плакала над «Вишнёвым садом», смеялась и снова плакала. Разве способна фальшь высекать искры из сердца человека? Нет, нет, он произносит чудовищные, кощунственные слова, которые нельзя простить и которые приводят, кажется, к тому, что она начинает разочаровываться в этом живом классике. Не зависть ли движет его мыслями?
Ксении Васильевне очень уж хотелось выпалить всё это Бунину, сразиться с ним в горячем споре, но она сдержала себя, посчитав, что не следует обижать гостя. И потому лишь тихо сказала, когда он наконец умолк:
— И всё же, Иван Алексеевич, и весь Чехов, и особенно «Вишнёвый сад» — это моя вечная любовь...
— Моя любовь — тоже, — вдруг улыбнулся Бунин. — И потому я имею право на критику.
— Ксюшу с Чеховым не разлучить и спорить с ней бесполезно, — рассмеялся Деникин. — И потому не лучше ли нам выпить ещё по стопочке водки?
— С величайшим удовольствием! — подхватил Бунин.
Он с особым изяществом взял двумя пальцами ломтик чёрного хлеба, ножом аккуратно намазал на него горчицу и, выпив рюмку водки, с удовольствием закусил.
— Прекрасная закуска, лучше деликатесов! — провозгласил он. — А какой зверский аппетит был у моего отца! — Он снова ударился в воспоминания. — Как-то, уже совсем одетый, чтобы отправиться на охоту, проходил мимо буфета, на котором стоял не початый ещё окорок. И представьте, остановился, отрезал ломоть и, видимо, так был очарован этим окороком, что съел его весь. Да и вообще, аппетиты у помещиков были легендарные: некий помещик Рышков съел в Ельце за ужином девять порций цыплят. А вот Пётр Николаевич Бунин заваривал кофий — о чём вы думаете? — в самоваре!