За Россию - до конца
Шрифт:
— А я-то надеялась, а я-то верила, самозабвенно, до одури! Какая же я была идиотка! Побеждают гордые, смелые, не знающие сомнений! Побеждают герои, а не приходские священники!
Сравнение с приходским священником ещё более оскорбило Деникина, он едва удержал себя от того, чтобы встать и уйти, дав понять взбалмошной гостье, что не желает слушать её вздорные обвинения. Кажется, она сразу почувствовала это. Лицо её, только что горевшее праведным гневом, сказочно преобразилось. Теперь на Деникина смотрела улыбчивая, добрая, едва ли не влюблённая в него женщина.
— Да вы не придавайте значения моим бредням! — вскричала она, теперь уже радуясь, что воспринимает Деникина совсем по-другому. — Просто в мою сумасбродную голову втемяшились обычные штампы! Именно такие, как вы, мученики идеи, страдальцы за народ, люди, лишённые героического ореола, и призваны побеждать!
— Однако же я потерпел поражение... — начал было Деникин.
— Нет! — почти исступлённо воскликнула Цветаева. — Вы — победитель! Белые победили своей идеей — чистой, праведной, неистребимой! Разве я стала бы воспевать побеждённых? Никогда!
Она выхватила из сумки пачку папирос, нервно вытащила одну, долго чиркала спички о коробок, беспрестанно ломая их, и наконец закурила.
Ксения Васильевна поспешно отвела укоризненный взгляд: она не привыкла к такой бесцеремонности, да к тому же и не переносила запаха табака.
— Вы не рады моему визиту? — Марина стремительно сменила тему. — Но я не могла не прийти! Я жаждала лицезреть знамя Белого движения!
Деникина покоробило от возвышенных слов, ему хотелось остановить её, но он не посмел. И вообще он не мог понять, как надо вести себя с этой эмоциональной взрывчатой поэтессой.
— Напротив, я очень рад... Мы рады... — поспешил заверить её он.
— Я не могла не прийти, тем более после того, как узнала, что вас навещал Бунин.
— Да, да, я был очень рад его визиту, — подтвердил Антон Иванович.
— Это удивительно, — уже спокойно заговорила Марина. — Бунин — не прост. С ним нелегко вести беседу.
«Как, впрочем, и с тобой», — невесело подумал Деникин.
— К тому же Бунин так высоко несёт себя — как на блюде! Сам перед собой благоговеет, будто он единственный гений земли русской.
Антону Ивановичу были неприятны эти слова, особенно потому, что они произносились как бы за спиной Бунина, в его отсутствие. Но он промолчал, не опровергая Цветаеву, но и не соглашаясь с нею.
Ксения Васильевна между тем пригласила гостью за стол. Марина восторженно ахнула, увидев перед собой деликатесы, не догадываясь, впрочем, что эти яства — из старых запасов, в том числе и из тех, что приносил Бунин. Особенно же Марине понравилось красное французское вино. Она наслаждалась им, то и дело затягиваясь папиросой. Вино сделало её ещё более раскованной.
Когда Деникин поинтересовался, как ей живётся в Париже, Цветаева, несмотря на свою обычную гордость, пустилась в откровения:
— Нищеты, в которой я живу, вы себе представить не можете — у меня же никаких средств к жизни, кроме писания.
— А муж? — поинтересовалась Ксения Васильевна. — Ваш муж — Сергей Эфрон? Кстати, Антон Иванович знает его, он же служил в Добровольческой армии.
— Прекрасный был офицер, — подтвердил Антон Иванович.
— Сейчас он болен, работать не может. Дочь вяжет шапочки, представляете — пять франков в день, всего-то! На них вчетвером и живём, если это можно назвать жизнью, просто медленно подыхаем с голоду. У меня же ещё и сын... А Серж спит и видит Россию, уговаривает меня вернуться.
— Боже упаси! — с тревогой воскликнул Деникин. — Боже вас упаси от этого губительного шага! России сейчас нет — есть некая Совдепия!
— Так и ему пытаюсь внушить то же самое! — всплеснула руками Цветаева. — Куда там, и слышать не хочет.
— А вы ему почитайте Достоевского, — посоветовал Антон Иванович. — Я тут недавно наткнулся на весьма занятное место из его писаний. Как будто о нынешней России. Не ручаюсь за точность цитаты, но смысл такой: если дать всем этим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить новое, то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, бесчеловечное, что всё здание рухнет, прежде чем его возведут. Причём рухнет под проклятиями всего человечества!
— Достоевский? — переспросила Цветаева. — Но у меня нет сил читать даже Достоевского! — Она расчувствовалась окончательно. — Мне душно здесь. Нет, нет, не у вас, здесь, на чужбине. Хочу быть свободной от всего. Быть одной и писать. Особенно утром и днём. Но жизнь съедает у меня утро и день, а вечером — люди. Можно прийти в отчаяние — я и прихожу! И никто не виноват. Не виноваты же дети! Виновата сама. Серёжа часто скрывается из дому... Эх, удрать бы на какой-нибудь остров Пасхи! Исчезнувшая культура полинезийцев! Каменные скульптуры, дощечки, покрытые письменами! Вот чего мне не хватает, а не русских берёзок!
— Остров Пасхи? — задумчиво произнёс Деникин. — Но там же вулканы...
— Таких вулканов, на которых мы сидели в России, нигде больше не сыщешь! — Глаза Марины горячечно блестели. — А здесь нас выплеснули на берег, вот мы и трепыхаемся, как рыбы, с открытыми ртами. И всё благодаря вашей милости. Ну кто, кто мешал вам войти в Москву? Всё было бы сейчас по-другому!
— Это долгий разговор, — сухо заметил Деникин. — Да и не в моих правилах оправдываться...
— А хотите, я вам почитаю стихи? — неожиданно предложила Цветаева, и уже от самого предчувствия, что сейчас будет читать, опять неузнаваемо преобразилась. Сейчас напротив Деникина сидела помолодевшая привлекательная женщина.
— Ещё бы! — обрадованно воскликнул Деникин.
—Будем счастливы! — подтвердила Ксения Васильевна.
Марина порывисто встала из-за стола, будто взошла на эстраду. Она выглядела гордой. Независимой, всем своим видом показывая, что живётся ей прекрасно, что она испытывает истинное счастье.
В голосе её, когда она читала стихи, слышалось что-то колдовское:
— Где лебеди? — А лебеди ушли. — А вороны? — А вороны — остались. — Куда ушли? — Куда и журавли. — Зачем ушли? — Чтоб крылья не достались. — А папа где? — Спи, спи, за нами Сон, Сон на степном коне сейчас приедет. — Куда возьмёт? — На лебединый Дои. Там у меня — ты знаешь? — белый лебедь...