За столетие до Ермака
Шрифт:
– Может, до утра подождешь? Спит воевода-то.
– Обуди! Доволен будет воевода моей вести!
Воевода Салтык, выслушав весть о бегстве остяцкого урта, действительно остался доволен. Все получилось, как задумано. Спросил только:
– Доподлинно знаешь, что полоняник слышал твои слова о дороге к Обскому Старику?
– Доподлинно, воевода. Аж передернулся весь, когда услышал!
– Ну, иди досыпай. Утром похода не будет – дневка.
– Хорошо как! – обрадовался Кынча. – Обласы чинить будем. Емельдаш одно знал: плыть да плыть. А облас, он ухода требует, как малое дитя. Один неразумный все лето
– Иди-иди! Недосуг тебя слушать, – сердито бросил Салтык, поворачиваясь к Кынче спиной.
Теплый полумрак шатра, сонная тишина. А Кынча будто стоит перед глазами. Нет, не получается у Кынчи величавость, внешняя она, а внутри – суетное. Не сравняться Кынче с Емельдашем, тот будто и вправду князь. Мелковат Кынча насупротив его! А может, сие и к лучшему? Самостоятельным стал в последнее время Емельдаш, непонятным. Кынча же весь на виду, легче с ним. Не строптивец. Да и то сказать: довольно с Салтыка и одного Курбского, не заскучаешь со строптивым князем! Опять что-то сумрачным стал князь, недовольным, вот-вот вскинется, закусит удила. Скорее бы бой, что ли! Наверно, без ссоры на этот раз обойдется – впереди у князя Курбского веселое дело, Обского Старика добывать…
О пустячном думается, о пустячном. Кынча… Курбский… Андрюшку-шильника остается вспомнить… Притих Андрюшка, давно не слышал о нем, и на глаза не попадается… Зачем все это вспоминается? Пустячное, пустячное…
Внезапно навалилась усталость. Перетревожился, видно, ожидая завершения хитрости с остяцкими полоняниками. Спать теперь, спать!
Укладываясь на мягкое ложе, Салтык велел никого не впускать, не будить, пока сам не проснется. Хоть до обеда спать можно – дневка!
Но вдоволь поспать не удалось: разбудили голоса у шатра. Личко с кем-то препирался, повторял свистящим шепотом: «Не пущу! Не велено!»
Салтык прислушался, крякнул с досады. Так и есть – княжеский послужилец Гришка Желоб! Настырный дворянин, не отвязаться от него, если князем Курбским послан. Неужто Кынча от Салтыка к князю побежал, чтоб радостью поделиться? Суетлив, ох суетлив!
Ничего не поделаешь, пришлось подниматься. Крикнул:
– Допусти княжеского слугу!
Стремительно вошел сын боярский, медные бляшки на панцире звенят, как бубенцы на конской сбруе. Личко за ним – бочком, глаза виноватые, не уберег покой господина.
– Князь Федор Семенович на совет зовет, воевода!
– Какой совет в этакую рань? – заворчал Салтык, но босые ноги все-таки с ложа опустил, потянулся за кафтаном.
– Князь зовет, воевода!
– Скажи – иду…
В красном шатре князя Федора Курбского Черного уже полно людей. Всех переполошил треклятый Кынча! Воевода Осип Ошеметков здесь, сидит смирно в уголке, глазами сонно моргает, – видно, тоже разбудили. Алферий Залом склонился над низким столиком, как колодезный журавель, а на столике белое полотнище бересты, исчерченное угольком. Шильник Андрюшка туда же подсунулся. Он-то зачем? Владычный воевода Фома Кромин уткнул нос в бородищу, сопит сердито, недоволен чем-то. Может, и причины для недовольства нет, просто нравом такой – хмурый. Чернецы Арсений и Варсонофий рядышком на скамье сидят, но друг на друга поглядывают зло. Ничего непонятного в том для Салтыка не было. В постоянной распре жили чернецы, спорили по каждому пустяку. Кынча, конечно, тоже здесь, стоит за княжеским плечом, тычет пальцем в бересту.
– Все знаю, воевода. Кынча рассказал! – вместо приветствия крикнул Курбский. – Подсаживайся поближе, смотри!
На бересте был нарисован углем усть-иртышский мыс, круглая гора на нем. Жирная извилистая линия протянулась от иртышского берега к вершине – дорога по распадине. А по другую сторону горы прерывистыми черточками две тропы к обскому берегу выводят, у берега лодки нарисованы.
Салтык указал на лодки:
– Это что?
– Пристань остяцкая, пристань! – заторопился Кынча, будто боясь, что оборвут. – Здесь обласы пристают, когда приплывают люди к Обскому Старику. По тропе и взбираются. Узкая тропа, крутая…
– Если взобраться можно, то и спуститься, наверно, тоже? – задумчиво проговорил Салтык.
– Можно, воевода, можно! – закивал Кынча. – Только малыми людьми, тропа узкая.
Салтык еще раз провел взглядом по бересте. Взял в щепоть уголек, потянул жирную линию от распадины к вершине. Пояснил:
– Вот так бы большой ратью идти, в лоб Молдану.
– Пройдем, воевода! – радостно откликнулся князь Курбский. – Сам рать поведу!
Салтык прочертил еще одну линию – потоньше, в обход мыса, прямо к остяцким пристаням. Помедлив, перечеркнул крестиками обе тропы:
– А сюда с легкими ушкуями приспеть вовремя, засады поставить. Думаю, если в лоб остяков крепко ударить, Молдан сюда побежит…
– Верно! – одобрил Курбский. – Но только и в лесу, у горы, надобно поставить засаду. Чтобы Молдана взять непременно. Второй раз его из чащобы не выманишь!
Салтык согласился, похвалил князя за предусмотрительность.
А Курбский, властно взмахивая рукой над чертежом, уже произносил слова воинского приказа. Большая рать – прямо по дороге, с шумом и пальбою, малая рать – потаенно в обход горы на ушкуях. Он, князь Курбский, с большой ратью, воевода Салтык – с малой. Остальные воеводы при своих полках. Со стоянки сниматься завтра поутру, чтобы к обеду быть на месте…
Салтык кивал, соглашаясь.
Шильник Андрюшка Мишнев с ним попросился, привычны-де его людишки к засадам. Салтык не возражал. Не возражал и тогда, когда Курбский стал навязывать ему в спутники Тимошку Лошака. Говорил князь, что Салтыков послужилец урта повязал, отличился, потому-де Тимоше обидно, в дело просится. Пусть-де Тимоша потешится, поиграет с Молданом-князем. У Тимоши из рук не вырвешься – медведь медведем!
И младенцу было видно, что не о Тимошиной обиде заботится честолюбивый князь, сам не хочет оставаться в стороне ни от большого боя, ни от малого. Но Салтык его не осудил, улыбнулся понимающе:
– Пусть потешится Тимоша!
Доволен был князь Курбский, доволен воевода Салтык. Единодушие и благорасположение больших воевод передалось людям, даже вечно хмурый Фома Кромин заулыбался, придвинулся поближе. Хорошо-то как!
– Хорошо-то как! – говорили ратники, вылезая из своих шалашей на сытный дух мясного варева, омывая заспанные глаза в студеной иртышской воде – десятники в то утро людей не будили.
Варево хлебали неторопливо, с разговорами и шутками, разве что только песни не пели и в бубны не играли, а так – праздник праздником.