За столетие до Ермака
Шрифт:
Размышлял – и чувствовал тихую радость от проникновения в человеческую сущность, вдруг приоткрывшуюся в походных испытаниях. Люди представлялись ему не в окаменелой неизменности, а как бы в двух ликах, прошлом и настоящем, и гранью между этими непохожими ликами были повороты самого похода.
…Федька Брех. Неунывающий весельчак, бабий баловень, легкая душа… Когда-то только и разговоров было, с кем Федька подрался, какую девку обгулял. Припомнил Салтык к случаю и о Федькиных подвигах в девичьей, и о дородной соседке-боярыне. А ведь не так все просто! Трепало Федьку жизнью, как кленовый лист свирепым осенним ветром. Кружит ветер кленовый лист, хлещет о колючие ветви, мнет, засасывает в бурую грязь. Но минет
В сибирском походе повернулся молодец неожиданной гранью. Подлинным воеводой стал Федька – рассудительным, неторопливым, надежным. Не Федька уже, а Федор Милонович, государственный человек! Будто переродился лихой сын боярский, откуда что взялось!
Когда рассказали люди, что крутится Федька возле остяцкой девки, подумал было Салтык: «За старое взялся!» Но пригляделся, как Федька подле своей милушки млеет – глаза светятся, на лице доброта, плечи обнимает бережно, любовно, – и засомневался. Может, и вправду Федька любовь свою встретил, надобно ли пресекать?!
Поинтересовался стороной: не было ли соблазна для ратников? Оказалось, не было. Поняли люди светлую Федькину любовь, не злословили и даже завидовали: не каждому такое счастье Богом подарено. А как безвинно зарезали остяцкую девку, почернел Федька, сидит закаменелый или мечется по палубе, как злой медведь-шатун по весеннему лесу, тронь такого – убьет! Но товарищи на него не обижались, понимали: у человека большое горе. Еще больше поднялся Федька в глазах людей через свою несчастную любовь. Вот ведь как все повернулось!
…Андрюшка Мишнев… Шильник, он и есть шильник! Так думал Салтык после первого уклончивого разговора с Андрюшкой в Устюге: корыстолюбец, продувная бестия, скользкий, как соленый рыжик, такого хоть в кулак зажимай – все равно выскользнет! Помнил Салтык, как наушничал Андрюшка князю Курбскому, и о себялюбивом противоборстве с Емельдашем на Вишере-реке тоже помнил. А воровское ночное хождение к татарскому городку на Иртыше, за что шильник едва жизни не лишился, давно ли было!
По времени недавно, а вот по делам…
После битвы у Обского Старика, где Андрюшка Мишнев собственноручно взял большого князя Молдана и заслужил великую честь, будто подменили его. Воровские свои затеи бросил. Боярский сын Шелпяк, который присматривал за шильниками, только головой качал: «Удивляюсь, воевода. Андрюшка на своем ушкуе строгости завел, как в государевом стремянном полку. Остяков запретил обижать, ходят меж них Андрюшкины шильники, яко ягнята, кроткие. Чудеса! – Прибавлял с притворным огорчением: – Матерно лаяться Андрюшка перестал, а ведь каким мастером был, заслушаешься!»
Немало озадачен был Салтык, когда Андрюшка вдруг принес мягкую рухлядь, утаенную раньше от общей казны. Дети боярские и те для себя понемногу мехов припрятывали, воеводы смотрели на сие сквозь пальцы, а тут ведомый шильник бескорыстничает! Заподозрил Салтык, что хитроумный Андрюшка что-то для себя выгадывает. Но тот ничего не просил, смотрел прямо, говорил с достоинством, и Салтык почти поверил. Может, и вправду желает искупить прошлое воровство свое!
А совсем недавно в ватаге Андрюшки Мишнева случилось такое, что воевода Салтык не знал, как и отнестись – гневаться ли, благодарить ли. Один из шильников, которого свои же товарищи наградили позорным прозвищем Лихошерст [98] , зарезал в лесу мирного остяка, взял беличьи шкурки и мешок с сушеной рыбой. Андрюшка не довел о злом деле до воевод. Сами ватажники Лихошерста судили, сами приговор вынесли и сами казнили вора – тишком утопили в Оби-реке. Только от Шелпяка узнал воевода про ватажный суд, да и то не сразу. Значит, не напоказ сие было сделано, не для воеводской похвалы, на которую раньше был падок Андрюшка Мишнев, но ради чести государевой рати. Это Салтык понял и поверил Андрюшке, хотя присматриваться к шильнику не перестал. Иногда сам заговаривал с Андрюшкой, спрашивал совета. О чем думает? Оказалось, думал шильник, как побыстрее пройти судовой ратью по русским северным рекам, чтобы в Устюге быть к Покрову [99] . Высчитал, сколько потребуется дней, чтобы по Печоре пройти, сколько по Ижме-реке, сколько по Ухте до Вымского волока, а дальше путь доподлинно известен: Вымь, Вычегда, Двина. Выходило по Андрюшкиным словам, что до Покрова успеют…
– Коли так, тебе судовую рать вести! – решил Салтык.
– За честь почту! – ответил Андрюшка с достоинством. Радость свою постарался не показывать, хотя кто осудил бы его за честолюбие? За доброе дело и честь добра!
Встает Андрюшка Мишнев на свою колею, и колея эта не идет поперек государевой дороги, как раньше, но с нею вместе. Что же так перевернуло лихого шильника? Не находил пока ответа Салтык, но чувствовал, что истина где-то близко и, постигнув ее, он не только Андрюшкину перемену поймет, но и Федькину, и многих других.
Крещеный вогулич Кынча, к примеру, поначалу при Емельдаше вроде скомороха был: суетливый, неприлично многословный, пестрый, как петух. Таких людишек Салтык не уважал – легче тополиного пуха. Но вот оказался Кынча вместо Емельдаша старшим над служилыми вогуличами – и другим стал. Лицом построжал, заговорил медленно, значительно, только по делу. Возле воевод не суетился, как раньше, сам старался управляться со своим бестолковым воинством. На Сосьве-реке все гребцы, взятые из местных вогульских Сортов, оказались под Кынчей, держит их он в руках крепко. Сам съезжает на берег договариваться со старейшинами. Слушаются его старейшины, гребцов выделяют молодых и сильных, сколько Кынча потребует. А тот только ручкой указывает: этим – на тот ушкуй, а тем – на этот. Воевода, да и только!
Кынча-то почему так переменился? Обретенной властью приподнят? Воеводским доверием? Наверно, и это есть, но – не только.
Вовлечение в общее непреоборимое движение, приобщенность к великому делу, перед которым отступает все мелкое, корыстное, – вот что возвышает людей. Когда людские колеи сливаются вместе, то не колея уже получается – широкая дорога!
Салтык поделился своими размышлениями с устюжским воеводой Алферием Заломом. Сей неторопливый и рассудительный муж понравился ему еще при первом знакомстве, в Устюге, мнением его Салтык дорожил.
Помолчал Алферий, пошевелил задумчиво бровями, заговорил медленно, будто размышляя:
– Разные люди у нас, но в чем-то едины. Словно в одной большой ладье. Слово-то какое: Россия! Всех Россия в себя вобрала: и князей, и простолюдинов. Все ей равно служат. Свое место у каждого, своя доля, своя судьба – но в одном. Россия это! Вот ведь как выходит…
Так было сказано слово, связавшее воедино нити давних размышлений Салтыка. Россия! Не только великокняжеская власть соединяет людей, но и глубинное осознание своей Земли. Для государя Ивана Васильевича тоже своя доля, свое место, своя судьба, своя служба – в России и для России. Прав Алфрий Залом, прав!