За столетие до Ермака
Шрифт:
Той же весной, мая в шестой день, князь великий Иван Васильевич заложил церковь каменную Благовещения на своем дворе, разрушив основание первое, что строил дед его, великий князь Василий Дмитриевич, а за церковью палату заложил, тако же каменную.
Того же лета, июня в двадцать седьмой день, архиепископ Новгородский Сергий оставил епископию и пришел к Троице в Сергиев монастырь в свое пострижение.
Тем же летом митрополит Геронтий заложил у своего двора церковь каменную Ризположения.
Тем же летом хлеб уродился. Рожь жали вскоре после Петрова дня, а ярь – с Ильина дня.
Тем же летом по повелению великого князя Ивана Васильевича начали
Среди прочих летописных записей этого года затерялось известие о прибытии в Москву посольства сибирских князей. Московский летописец отметил только, что пришел-де к великому князю Юмшан, сын Асыкин, и великий князь его пожаловал – устроил дань давать себе. Подробнее описали посольство вологодские и устюжские летописцы: ближе стояли эти города к Камню, сибирскими делами здесь интересовались. Они не забыли указать, что посольство приехало весной, что кроме князя Юмшана были в нем и вогульский князь Калпа, и сибирский князь Лятик, и югорский князь Пыткей, а большой князь Молдан в Москве присоединился – его с собой раньше князь Курбский привел. Князь великий Иван Васильевич всех сибирских князей пожаловал, принял под свою высокую руку, дань на них уложил и отпустил восвояси…
Однако Ивану Ивановичу Салтыку Травину на том посольском приеме, достойно увенчавшем сибирский поход, быть не довелось. Еще по дороге настигла его злая болезнь-горячка, и пролежал Салтык хворый в Вологде до самой весны. Только по первой воде привезли его в родительское сельцо Спасское, что возле Дмитрова. Сюда и награду от великого князя привезли за поход: шубу из соболей, немецкий панцирь и большой кисет серебра. Но в Москву его не позвали, остался Салтык летовать в своей вотчине.
Может, оно было и к лучшему: слаб был еще Салтык, быстро уставал. Иногда бывало обидно, что забыли его, заслуженного воеводу. Но такова уж доля служилого человека: ждать, пока позовет государь Иван Васильевич!
На исходе июля в село Спасское прискакал гонец из Москвы, но не от государя, а от казенного дьяка Василия Мамырева. Велено было торопиться, и Салтык отправился в дорогу следующим же утром, даже тиуна не дождался, отлучившегося в дальнюю деревеньку по своим делам; так и остался тиун без хозяйского наказа.
О причинах срочного вызова можно было только гадать. Дьяк Василий Мамырев не занимался воинскими делами, зачем ему воевода понадобился? Ведал дьяк дворцовыми землями, состоял при казне, которая хранилась сначала в подклетях Благовещенского собора, а ныне в новой палате, выстроенной рядом с собором. Государь Иван Васильевич доверял дьяку самые большие дела. Был Василий Мамырев в посольстве, которое ездило к мятежным братьям великого князя – Андрею Большому и Борису Волоцкому. А в тревожную осень Ахматова нашествия, когда сам великий князь отъехал к войску в Кременец, дьяк Мамырев держал Москву вместе с князем Патрикеевым. Большую честь трудно себе представить: сидел дьяк за одним столом с инокиней Марфой, матерью великого князя, митрополитом Геронтием, ростовским епископом Вассианом Рыло и думными боярами.
Однако паче всего прославился казенный дьяк Василий Мамырев другим – великой книжной мудростью. С молодости обучался в книгохранилище, которое устроил великий князь Василий Темный, а потом и сам начал переписывать книги. С греческого переводил достоверно, языкознатцы хвалили. Некоторые из книг подписывал пермскими письменами, значит, и пермскую азбуку знал. Собирал Василий Мамырев разные редкие рукописи, а люди говорили, что собрал великое множество: в большой палате при казне полки по всем стенам, а на полках – свитки и тетради…
Но воевода Салтык-то при чем тут? Читать он умел, как прочие дети боярские, мог и грамотку собственноручно написать, если не очень длинная, но не больше!
Так и не догадался Салтык о причинах вызова, хотя раздумывал об этом всю дорогу.
До Москвы добрались после полудня, в самый сонный послеобеденный час, когда даже псы не лают. Однако гонец повел Салтыка не на двор Василия Мамыря, а в Казенную палату. Знал, видно, что дьяк и после обеда бодрствует, книги свои читает.
Ратник у крылечка палаты преградил было дорогу копьем, но гонец зло цыкнул на него:
– Глаза разуй! Не признаешь, что ли?!
Ратник посторонился, но смотрел на Салтыка по-прежнему настороженно, как бы с сомнением: «Пускать или не пускать?»
Через узкую дверь, прорезанную в каменной стене непомерной толщины, прошли в сени. Здесь сидел еще один караульный, с ручницей и саблей, по облику – сын боярский из небогатых. Крепко оберегают казенного дьяка!
Гонец сунулся к внутреннему сторожу, что-то зашептал на ухо. Тот лениво приподнялся, толкнул тяжелую железную дверь: проходите…
Салтык, склонив голову, шагнул через высокий порог, огляделся.
Поначалу палата показалась ему пустой. Солнце било прямо в глаза, пробиваясь через зарешеченные оконца, освещало выскобленный пол, большой стол, заваленный рукописями, а дьяк Василий Мамырев сидел за столом спиной к свету, как бы в тени, только каменья на татарской ермолке остро поблескивали.
– Будь здрав, Иван, сын Салтыков! – радушно поприветствовал его дьяк. – Проходи, садись к столу.
Салтык осторожненько присел на край лавки.
– Ближе, ближе придвигайся, – указывал дьяк место возле себя.
Сели за столом рядом, словно товарищи. Так Салтык с другом душевным Иваном Волком на братчинах когда-то сиживал, даже на сердце потеплело. Скосил глаза на дьяка.
Дороден дьяк, чрево кафтан распирает. На голове ермолка, волос из-под ермолки не видно. Может, лысый? А на лице волос много: борода густая, степенная, усы, из ноздрей и то волосы торчат. Шестой десяток, поди, а седины не видно. Могучий мужчина. Лоб высокий, глаза пронзительные – встречный взгляд ломают. На всех перстах кольца с самоцветами. Когда протянул дьяк руку через стол к какой-то тетради – камни на солнце заискрились. Такое богатство!
Но особенно приглядываться было некогда. Дьяк протянул Салтыку толстую тетрадь, приказал:
– Чти вслух!
Чернильные буковки на тетради повыцвели, но Салтык разбирал их без труда – четко прописано, умело:
– «За молитву святых отцов наших, Господи Исусе Христе, помилуй мя, раба Своего грешного Афанасия Никитина сына. Се написал грешное свое хождение за три моря…»
– Не грешное хождение, но великое! – строго перебил дьяк. – Ходил тот человек, тверской купец Афанасий Никитин, в незнаемую страну Индию и все хождение свое описал. Возвращаясь домой, дошел токмо до Смоленска и там в лето шесть тысяч девятьсот восьмидесятое [106] помер. А тетрадь – вот она, перед тобой. Торговые гости доставили, что в смертный час с Афанасием были. Три года несли, но донесли! Вечная им благодарность!
106
[106] 1472 год.