За свободу
Шрифт:
— Гм, — промычал граф после короткой паузы. — Это другое дело. На таких основаниях, я полагаю, можно будет договориться. — И, обменявшись многозначительной улыбкой с приором, он закончил: — Было бы не плохо иметь это черным по белому.
Фридрих Бранденбургский пригласил его для составления документа в замок, но граф отказался, заметив, что это может возбудить подозрения. Уж лучше он подождет во дворе. Пока в канцелярии епископа его личный секретарь изготовлял соглашение, оставшиеся во дворе вели себя с графом как добрые друзья: они показывали ему укрепления, и Себастиан фон Ротенган сам продемонстрировал произведенные им фортификационные работы: засеку с восточной стороны замка, устроенную на месте лужайки для игры в мяч, и новую батарею,
— Хоть зубы у них и крепкие, но об такую корочку они их обломают, — прибавил он, захихикав.
— Говорят, они поставили у себя в городе три виселицы, — прогнусавил зять графа фон Вертгейма, — но вешать никого не вешают. Зато как только кончится этот крестьянский балаган, — а это уже не за горами, — мы их всех перевешаем, так что деревьев не хватит.
— Твои бы речи да богу в уши, — сказал фон Вертгейм, с сомнением покачав головой. — Вот и нюрнбержцы никого не повесили, а жаль, могли бы. Зря миндальничают. Только, клянусь святым Георгием, моим покровителем, виселица — слишком легкая для них смерть!
— Они сожгли дотла мой Штальбергский замок, а также Кастель, куда бежала моя жена с детьми! — воскликнул мрачный, как туча, граф Вольф.
— Знаю и сочувствую, — прервал его зять, но граф продолжал:
— Дай срок, узнают они на собственной шкуре, как приятно, когда тебя поджаривают заживо.
Шутливого настроения как не бывало. Все помрачнели и умолкли. Тут появился приор с грамотой, и граф фон Вертгейм со своими спутниками поскакал назад в Гохберг.
В трапезном зале, стены которого мейстер Грюневальд украсил эпизодами из свадьбы в Кане Галлилейской и другими библейскими сценами, шел пир горой. Маркграф Фридрих приказал епископскому гофмейстеру фон Ротенгану, чтобы вино лилось рекой. Нужно было надлежащим образом полить семена раздора, посеянные среди крестьянских войск, и вспрыснуть радостные известия из Гейдельберга. За длинными столами восседала пестрая компания рыцарей и каноников вперемежку, стараясь перещеголять друг друга в возлияниях Бахусу.
Стражи вертограда господня не отставали в этом деле от доблестного рыцарства. Но даже самые усердные служители Бахуса, вроде каноников Ганса фон Лихтенштейна, Мартина фон Визентау и Вейпрехта фон Грумбаха, не в состоянии были оспаривать пальму первенства у Бешеного Цейзольфа фон Розенберга. Рыжий Цейзольф и юнкер фон Финстерлор, не будучи вассалами епископа, присоединились к мариенбергскому гарнизону, горя нетерпением рассчитаться с крестьянами, которым они в Гальтенбергштеттене дали присягу соблюдать мир. В то время как первый изумлял всю честную компанию своим уменьем поглощать напитки, сальные шутки Филиппа фон Финстерлора вызывали взрывы хохота, похожего на лошадиное ржанье.
Лишь один из гостей сидел неподвижно, не разжимая губ и почти не прикасаясь к кубку. Этот человек с изможденным лицом и большими задумчивыми глазами, в белой сутане францисканского монаха, был знаменитый пушкарный мастер, слывший чернокнижником во всей Франконии. Впрочем, и двоюродные братья каноника Грумбаха из замка Римпар принимали лишь умеренное участие в возлияниях. В Мариенберге они находились в силу своего вассального долга. А между тем, будь они посильней и не теплись в груди Вильгельма фон Грумбаха надежда добиться руки Адельгунды фон Тюнген, они охотно последовали бы примеру графа фон Геннеберга. Правда, фрейлейн Адельгунда отнюдь не блистала красотой, но она была кузиной епископа. А Вильгельм фон Грумбах, щедро награжденный природой, мог пленять женщин. Стройный, широкий в плечах и узкий в бедрах, он походил и лицом, и белокурыми, с рыжеватым отливом, волосами на свою сестру Барбару фон Гейерсберг. В его синих глазах был стальной блеск, и когда он устремлял их на сидевшего рядом с Розенбергом Адама
В семейной обстановке Фрауенбергского замка он с каждым днем все больше и больше убеждался, что надежда породниться с Адамом фон Тюнгеном уплывает от него. Вихрь развлечений во время карнавала на несколько дней усыпил высокомерие — основную черту в характере брата Адельгунды. Но теперь оно проснулось и заговорило в нем с удвоенной силой, и он дал понять Вильгельму фон Грумбаху, что он смотрит на него лишь как на младшего брата одного из незначительных вассалов своего кузена — епископа. А после того как Вильгельм явно затмил его своей ловкостью и сноровкой в стрельбе из арбалета, в метании дротика и других рыцарских забавах, скрашивавших монотонную жизнь замка, Адам стал относиться к нему с подчеркнутой холодностью. Вильгельм фон Грумбах наблюдал эту перемену со скрежетом зубовным. Его старший брат Ганс, молчаливый от природы, привыкший дома в любую погоду скакать вслед за сворой по полям, тяготился вынужденным бездельем в Мариенберге. Вдруг Ганс оторвался от созерцания золотистой влаги в своем кубке и прислушался. Его чуткое ухо охотника уловило среди пьяного шума слова: «…они вершат дьявольское дело, особенно же их архисатана, который, воцарившись в Мюльгаузене, сеет разбой, кровопролитие, смерть, ибо он, как сказал Иисус (Евангелие от Иоанна, 8), был человекоубийца от начала».
— О ком это? — спросил Ганс фон Грумбах соседа, Матерна фон Вестенберга, который, разомлев от жары, расстегнул камзол.
— Об этом чудовище, Томасе Мюнцере, — прохрипел тот. — Но слушайте, слушайте!
Декан Гуттенберг, поднявшись из-за стола, продолжал читать вслух. Это было яростное послание Лютера, направленное против крестьян. В зале постепенно водворилась тишина. Даже те, кто знал это письмо, напряженно прислушивались. Но не успел декан произнести слова: «Такие диковинные времена настали, что князю стало легче уготовить себе царствие небесное кровопролитием, чем простым людям — молитвами…» — как каноник фон Визентау прервал его заплетающимся языком:
— Молитвами? Что? Ведь он сам, проклятый еретик, заварил эту кашу!
— Мы будем колоть, вешать, рубить так, что чертям тошно станет! — крикнул граф фон Кастель, — и не его собачье дело нам указывать!
— Послушайте, друзья, какую награду сулит нам этот клятвопреступный монах, — надсаживаясь, старался декан перекричать всех и прочитал заключительные слова послания: «И если кто погибнет на этой стезе, честь и хвала ему: ибо нигде не найти ему более блаженной смерти. Ибо ты умрешь, повинуясь слову и велению божьему, служа человеколюбию, спасая ближних своих от адского огня и от оков диавола».
— Готов прозакладывать голову, что этот зловонный еретик норовит прикрыться бумажкой, чтобы Швабский союз не вытащил его за уши как главного зачинщика бунта, — изрек Каспар фон Рейнштейн.
— Нет, он не трус, — вступился за Лютера декан Фридрих. — Он просто старается использовать всех, кто ему может быть полезен. Сначала Зиккингена и Гуттена, потом крестьян, а после того, как саксонский курфюрст Фридрих приказал долго жить, и нас, многогрешных.
— Ведь он-то и есть глава всех еретиков! — ядовито вставил брат епископа, Евстафий фон Тюнген.
— Он норовит нашими руками жар загребать. Чтобы мы для него провели Реформацию. Нам — труды, ему — честь, — прибавил приор.
— Поп всегда остается попом, — со свойственной ему бесцеремонностью воскликнул юнкер Цейзольф. — Пусть его берет себе кости, а нам — мясо.
— Счастливой охоты! — поддакнул его дружок.
— К черту заячью травлю, я чую зверя покрупнее! — с презрительной гримасой воскликнул Вольф фон Кастель.
— На коноводов, ату их, ату! — крикнул Адам фон Тюнген.