За Великой стеной
Шрифт:
Драки у нас возникали часто... Серая, однообразная жизнь надоедала всем, даже самым покорным и терпеливым. Хорошо, что охранники следили за тем, чтобы у нас не было даже перочинного ножика. Боялись они за себя, но и для нас эта строгость имела выгоду. И строители решили отомстить Хуану, толстому как слон европейцу, — они задумали убить Балерину.
А я ее спас... Может быть, я в ту минуту вспомнил, как брат лепил когда-то из глины забавных зверюшек, может, мною в ту минуту овладело сострадание к забавной мартышке, я спас ее. И она точно поняла, что обязана мне жизнью. Зато строители возненавидели меня и обещали
Во время обеда — наш взвод шоферов обедал днем не на стройке, а в столовой — Балерина прыгнула ко мне на плечо и стала ласкаться, как ласкаются обезьяны, — перебирала на моей голове волосы, точно искала насекомых. Искала она не паразитов, а кристаллики соли, которые остаются на волосах, когда ты потеешь от жары в кабине самосвала. Хуан умилился... Позвал на кухню и предложил работать с ним. Никто бы не смел возразить, даже Комацу-черепаха, но я отказался: я бы лишился той крохи свободы, которую имел, когда заезжал на самосвале за ворота стройки.
— Обормот! — замахнулся на меня половником Толстый Хуан, но Балерина завизжала и вцепилась в меня, как ребенок в мать во время налета авиации.
Так началась наша дружба с Толстым Хуаном, португальцем, грубым и бесчувственным человеком... Я думал так вначале. Но, оказывается, у европейцев за внешним обликом бывает другое лицо. Оказывается, Хуан любил живопись. Я сам видел у него в комнате картины в стиле японского художника Огасавары. Оказывается, Толстый Хуан сам писал их, когда у него было на то время и желание.
Он как-то взял меня с собой на утес, с которого сбросили Маленького Малайца. У нас не было выходных, были редкие дни отдыха в мусульманские праздники, потому что большинство строителей были мусульмане, а их в праздники не заставишь работать, хоть убей. Они чтут аллаха больше, чем предков.
Они даже во время заливки бетона совершают намаз, и даяки не бьют их «черным Джеком», потому что сами мусульмане.
Я глядел, как Толстый Хуан работает кисточкой, не утерпел и нарисовал кузнечика.
Хуан пришел в восторг... И с тех пор его сердце стало открытым мне. И я дорожил его дружбой, как мудрый старец привязанностью младенца.
...Мы жили с Мыном-китайцем в кокосовой роще. Хорошо, что еще не начался сезон дождей, ветер дул с севера, налетал на остров, а здесь стихал, и волны были добрыми и слабыми. Мы даже не боялись разводить костер, — ветер относил дым от берега, и даяки не могли услышать запаха дыма, если бы они искали нас в джунглях. Волны смывали наши следы на песке. После прилива обнажались кораллы, и в бесчисленных озерцах мы находили рыбу, ракушки, креветок. Пищи было предостаточно. Мы варили суп из рыбы. В конце лагуны обнаружили целую свалку банок из-под американского пива. Понятия не имею, как они тут оказались.
Мы нашли несколько деревьев мангиса... Это самый вкусный плод на земле. Маленькое круглое красновато-коричневое яблочко, скорее темно-красное. Плод разрезается посредине, и оболочки снимаются как две чашечки. Широкое бледно-розовое кольцо окружает семена в толстой мякоти. Вначале мы любовались плодом и, наглядевшись на красоту, ели, точно проглатывали, белые комочки снега. Плод таял во рту, его сок напоминал и виноград и персик.
Времени оказалось предостаточно, и я пишу дневник. Теперь не нужно его прятать
Китаец Мын лежит кверху животом... И без конца жует, как японец, бетель. У него зубы от жвачки черные. Кто сказал, что китайцы трудолюбивы, как муравьи? Наверное, трудолюбивые, когда им остается лишь одно: трудиться либо умереть с голода. Мын лежал целыми днями в тени пальм. Хорошо, что здесь песок. А если была бы трава или камни, его давно бы укусила змея. Змей на острове бессчетное количество: кобры, как питоны, а питоны, как хоботы слонов.
...Пришел Хуан. Велосипед он оставил где-то на полпути от лагуны. Вряд ли его отлучка с базы вызывала подозрение: Хуан, настоявшись часами у раскаленной плиты, каждый день брал на плечо Балерину и уходил куда-нибудь, чтоб никого не видеть.
Хуан принес пистолет, отдал мне. Мына вооружил ножом.
Хуан сказал:
— Сегодня ночью бежим.
— Как бежим, господин Хуан? — встрепенулся Мын.
Его сонливость моментально исчезла.
— Я все продумал, — сказал Хуан.
И он рассказал план побега с острова.
...Мын волнуется. Он тыкается по берегу как слепой. Без конца обращается с вопросами, точно не понял плана побега. Меня это очень беспокоит. С китайцем можно идти на любой риск, пока он не «потерял лица». Европейцу трудно понять, что такое «потерять лицо». Попытаюсь, как могу, объяснить это.
Я родился во время войны. И мой старший брат, сколько живет, ни разу не видел мирной жизни. И мать не помнит... У нас были врагами китайцы, французы, потом японцы, потом опять французы, потом пришли американцы. Черные и белые. Мы, вьетнамцы, ненавидели янки. И Гнилушка Тхе ненавидит, и если имеет с ними бизнес, так только потому, что есть возможность хорошо заработать.
Я много раз видел, как умирают люди.
Я видел, как стреляют китайцев. Когда китайца ведут на казнь, он идет спокойно, ни один мускул не дрогнет на его лице. Европейцы думают, что это тупая покорность. Они не понимают, что китаец уже убит до выстрела, потому что он опозорен, «потерял лицо». Достаточно на него надеть шутовской бумажный колпак и повесить на грудь плакат с оскорблениями, как он уже «умер». Ему уже почти невозможно возродиться, даже если его и не расстреляют. Конечно, бывают исключения, и если китаец становится лицемером, то до кончика волос, его уже ничем не исправишь.
Папуасу достаточно увидеть, как колдун направил на него заостренную берцовую кость. Папуас ложится и умирает, и ни один врач его не вылечит. Это потому, что он тоже «потерял свое лицо».
Негры-янки бьются до последнего патрона. Они почти не сдаются в плен.
Белые янки боятся смерти. Для них смерть — слишком невыгодный бизнес. Для них все бизнес... Даже смерть.
Индийцы теряются... Слишком много поколений индийцев умирало с голоду. Они покорны судьбе, а вот даяки... эту будут кусаться до последнего издыхания. Он и мертвый вцепится в ногу врага.