За живой и мертвой водой
Шрифт:
— Зачем тебе, Павлуш, люди? — сердито зашептал татарин, приблизившись к Колеснику. — Жрать есть, компас есть. Что тебе надо? За лагерем скучать начал, што ли? Разве можно здешний человек верить?
— А ты забыл, кто нам бежать помог? Люди.
— Совсем другой дело, как не понимаешь… То был верный человек, а не шалтай–балтай какой.
— Ребята, не спорьте, — вмешался Пантелеймон. — Все в руке божьей…
— Сиди! — огрызнулся на него Ахмет. — Тебя сюда только не хватило.
Умолкли. Над полями начало светать, но в лесу было по–прежнему темно, угасающий костер давал слабые отсветы. Беглецы терпеливо ждали, пока перегорит совсем,
Ахмет потянул Колесникова за рукав. Он предлагал отползти подальше. Но тут произошло неожиданное. Старик поднялся, выбил трубку, разгреб палкой угли и выкатил картофелину. Он долго подбрасывал черную горячую картофелину с ладони на ладонь, затем разломил пополам и попробовал белую мякоть. Колесник ахнул: вот те на! Значит, дедуган сразу догадался, что в костре печется картошка. Видимо, догадывался он, что и люди, положившие ее туда, находятся где–то поблизости. Он хотел с ними встретиться. Колесник притронулся к плечу Ахмета, тот понял желание товарища, крепко сжал его руку: «Подожди…»
Старик бросил еще одну ветку в костер, дал ей разгореться и сказал громко:
— Эгей, хлопцы! Готова ваша бульба. Выходите, не бойтесь.
Пальцы Ахмета, сжимавшие руку Колесника, медленно разжались.
Колесник вышел один. Старик глядел на него испытующе, безбоязненно.
— Доброе утро, отец!
— Здоров, казаче.
— Простите, что побеспокоил вас. Не знал… Костер я погашу, не беспокойтесь, пожара не наделаю.
— Э, сыну, какое беспокойство. Не буду спрашивать, кто ты, откуда и куда идешь. На злодия вроде непохожий.
— Нет, отец, я не злодий. А иду… беда меня гонит.
— Догадываюсь… Сейчас беды хватает людям. Откуда родом, можешь сказать? Может, мне в твоих краях довелось побывать. По разговору слышу — с большой Украины.
— Полтавщина.
— Нет, на Полтавщине я не был, нас, австрийских пленных, к Азовскому морю направили. Слышал город такой Геническ? У самого моря стоит.
— Знаю Геническ, там Арабатская стрелка начинается.
— О–о! — обрадовался старик. — Помню стрелку, купался на ней. Славное море. А рыбы там! Пропасть. Спасала нас рыба. На базар пойдешь, попросишь, бычков тебе всегда дадут, редко кто откажет. Народ там добрый, по военному времени бабы больше. — Он ухмыльнулся, покрутил усы. — А я молодой был, бабам в глаза бросался…
Колесник молчал, ждал, что еще скажет ему этот старый, словоохотливый человек. Начало было обнадеживающим. Просить он ничего не хотел: дед сам должен догадаться. Хорошо бы хлеба дал…
— То ты разумно делаешь, что от костра уходишь, прячешься, — сказал старик. — Только разжигаешь огонь не ко времени.
— Когда надо?
— Перед восходом солнца, когда ни одной звезды на небе.
Колесник понял — в темноте огонь костра далеко видать, а на рассвете он поблекнет, не будет бросаться в глаза. Толковый совет дал ему дед.
— Это не все! — предостерегающе поднял палец старик, — еще одно: клади в огонь только сухое, дыма меньше будет.
— Спасибо, отец.
— Так что ж мне с тобой делать?
— Может, хлеба немного дадите…
— Хлеба! То не штука, о том разговора не может быть. А что, если я тебя в сено на возу спрячу и отвезу километров так на двадцать. Все ближе… Это же ночь целую надо идти.
— Ну и подвезете меня к полиции, под самые двери… — невесело усмехнулся Колесник.
— Что ты, сынок! Такое сказал. Мне ведь, может быть, недолго осталось землю ногами топтать. Как я такой грех к концу жизни на себя возьму! Обидел ты меня.
— Простите, не хотел… Положение такое: хочешь верить, а нельзя.
— Я–то понимаю твое положение. Сейчас время такое, что каждому верить нельзя. Пойдем в хату, я тебе карточки своих сыновей покажу, может, поверишь. У меня два сына в вашей Красной Армии. Живы, нет — не знаю, а карточки припрятал, храню. Один при знамени стоит. Где–то далеко служил, писал — за Сибирью, возле самой Японии.
Кажется, можно довериться такому человеку. Повезло.
— Кто у вас в хате?
— Баба моя.
— А соседи?
— Соседей нет. Одна хата наша. Лесник я, пойдем.
Хата стояла на опушке, двор и сад были огороженные густым плетнем. Собака залаяла, старик цыкнул, запустил в нее хворостиной, и она сменила лай на недовольное рычание. Из сарая вышла дородная женщина с эмалированным ведром в руке и, увидев рядом с мужем незнакомого человека, остановилась как вкопанная.
— Чего испугалась, Татьяна Никифоровна? — насмешливо и радостно сказал хозяин. — Принимай гостя, земляк твой.
— Ой! — женщина опустила на землю ведро, всплеснула руками. — Неужели из Геническа! Родненький!
— Да ты подожди, Таня. Ты накорми человека, а потом спрашивай. Не видишь…
В хате все выяснилось. Жена лесника была «русская». Австрийский военнопленный Иван Бузик сумел покорить сердце генической рыбачки Тани Приходько, хоть и был почти на пятнадцать лет страше ее. Таня против воли родителей обвенчалась с «австриякой», а в двадцатом году уехала с ним на его родину.
Лесник, может быть, в сотый раз слушал рассказ жены, а все краснел от удовольствия, крякал, победно закручивал седеющие усы. Бравый старикан, брови были у него еще черными, чуб густой, хоть и сильно прихвачен сединой.
Пригласили к столу. Колесник, наблюдавший приготовления хозяйки, давно глотал слюну, но сесть за стол отказался:
— Не могу. Не один я…
Хозяева всполошились:
— Боже! Сколько же вас? Где они?
Минут через пять вся голодная компания сидела за столом, усиленно работая челюстями. Татьяна Никифоровна ни о чем не расспрашивала, бросалась то к шестку, на котором жарила яичницу, то в кладовую за мукой, то тащила на стол готовое, разливала в кружки молоко. Колесник дивился самому себе: казалось бы, за последние дни он забыл, что такое голод — печеной картошки, раков, яблок–дичек, грибов и ягод было вволю, так нет же, успел съесть столько, что хватило бы на семерых, а так и не насытился. Понял, если не сдержаться, можно захворать. Что могло бы быть для них более нелепым — пострадать от обжорства. И когда Татьяна Никифоровна заходилась было с блинами «по второму кругу», Колесник скомандовал себе и товарищам: