Забава для мажора
Шрифт:
Мне не с кем поделиться своей болью. Некому сообщить, где я. Ведь телефон остался в прихожей. Телефон, билет и цепочка… Всё то, что связывало меня с…
… Это жестокий мир детей. Страшнее, чем мир взрослых. У детей невозможно просить пощады. Они просто не знают этого слова.
Опустив голову, прохожу мимо зеркала возле кабинета заведующей. Страшно посмотреть на себя. От волос осталось… почти ничего не осталось. Их срезали чужие руки в ту ночь.
— Жемчужная, проходи. Повезло тебе, пришло распределение в детский дом в области.
Молча киваю и выхожу. Здесь никто никого не задерживает, чтобы спросить хотя бы «как ты?». И да, мне действительно повезло: обычно распределения ждут месяц и чуть больше. А я уеду из этого ада уже сегодня.
Я слышала, что в детском доме будет проще. Там нет столько жестокости, нет столько уличных подростков, которые готовы порезать и плевать им на законы. Там… там тоже тяжело, но ведь человек ко всему привыкает, да? Я привыкла каждое утро ждать. Ждать, что он найдет меня и придет. Хотя бы для того, чтобы посмотреть в мои глаза и сказать, что выбрал другую.
Это глупое ожидание. О таком не сообщают лично. Да и уж в здравом уме никто не поедет из — за такой малости в страшное место.
Но вместе с ожиданием в уголке сердца теплится надежда, что всё было неправдой. Не мог он так…
36.1.
Артём.
Спустя 9 дней после аварии.
Больно глазам. Слабый свет режет и не дает разлепить веки.
Всё тело болит, словно пропустили через мясорубку. В голове гудит. Хотя нет. Пищит. Мерзко и монотонно.
Мысленно стиснув зубы, приоткрываю глаза и смотрю вперед. Приходится приложить усилия, чтобы сфокусировать взгляд и понять, кто сидит рядом.
Сидит рядом. Соображаю очень медленно. Человек поднимает голову, и я смотрю на человека, безумно похожего на отца.
Пытаюсь спросить, где я. Но из горла вырывается слабый стон. Видимо, его хватает, потому что мужчина дергается ко мне, потом куда — то в бок. Я его не вижу. Но начинаю ощущать присутствие.
— Сынок.
К моему лицу прикасаются теплые руки. Вдыхаю знакомый с детства запах. Папа.
Хочу спросить, где же мы все — таки находимся. Но выходит одно мычание.
— Тише, сын, тебе пока… — слышу, как отец сглатывает, — нельзя говорить.
В моей голове всё это происходит очень медленно. На деле, наверное, не больше минуты.
Вокруг раздаются чужие голоса, мельтешат чужие лица. Меня трогают, слушают, спрашивают, просят моргнуть, следить за светом. Очень много всего. Очень тяжело.
Веки закрываются, и я вновь уплываю в темноту. Сейчас темнота не сплошная. Я вижу лицо очень красивой девочки. Девушки. С золотистыми кудрями. Она зовет меня за собой, но я никак не могу пошевелиться, не могу её догнать.
Новый свет и противный писк. Снова голоса. Много голосов. Много вопросов.
Постаревший отец. Сегодня я могу рассмотреть его измученное лицо, черные круги под глазами, пересохшие губы. Его руки дрожат, когда прикасаются ко мне.
Он ничего не говорит, только пристально смотрит. И я смотрю.
Провода, приборы, экраны. Писк издают они.
Значит, я в больнице.
Но как сюда попал? Ничего не помню.
Нет, что — то помню. Помню ринг, помню свою ярость, самолет. Точно, самолет. Мы куда — то летели, спешили. Куда? К кому?
Может быть, отцу по работе надо было?
В голове гудит. Проваливаюсь в свою тишину и снова вижу ту девушку. Сейчас она плачет и зовет меня по имени. Имя я помню. Своё. А есть имя девушки из сна?
Скоро я перестаю считать темноту и свет. Все равно не понимаю, сколько проходит времени. Много? Мало?
Папа почти не говорит. Нет, он кратко рассказывает мне, что мы прилетели из другого города, что ехали на такси. Даже следователь, кстати, приходил. Повздыхал, понял, что ответить не могу и ушел, пожелав выздоровления.
Теперь я знаю, что удар пьяного водителя пришелся на мою сторону. Пострадал таксист, что нас вез, и я. Мне сделали несколько операций, именно от этого болит все тело. Корпус зафиксирован, а нога в гипсе. Сегодня я смог рассмотреть, когда медсестра делала укол.
Ещё через несколько снов — а именно снами я пытаюсь отсчитывать время — меня переводят в палату. Отключают ужасные трубки, снимают с лица какую — то маску, мешающую все это время произносить слова. Горло саднит, но у меня получается выдавить отцу «привет». Нелепое такое слово, а он радуется, будто я школу с золотой медалью закончил.
Школу! Точно! Почему — то мысль о ней отдается в груди болью. Словно… словно я забыл что — то важное, связанное с этим местом…
Про частичную потерю памяти я теперь тоже в курсе. Спасибо лечащему врачу, просветил. Это временно и я обязательно вспомню. Наверное. Он уверено говорил, но добавил, что человеческий мозг не изучен полностью.
Обнадежил.
Каждую ночь снится кудрявая девушка. Златовласка. Я называю её так. Каждую она просит идти за ней, а я каждую ночь пытаюсь сдвинуться с места и никак не могу.
Спустя 3 недели после аварии. В палате.
— Мирон, здоров!
Зарицкий хлопает меня по плечу, а я мощусь. Это мой друг. Я не сразу его вспомнил. Когда он пришел впервые, мы таращились друг на друга с удивлением. Я — потому что не знал, кто это. Он — в шоке, как я мог забыть лучшего друга.
Богдан рассказывает свежие новости. Я пока ещё теряюсь в именах; хорошо понимаю и представляю Дана и Костю. Это мой второй друг. У него проблемы и он редко приходит. Его любимая девушка пропала. Оказывается, когда случилась авария и об этом узнали, друзья несколько дней сидели у реанимации, в которой я находился. За это время какая — то Оля исчезла из города, скинув Фёдорову прощальное сообщение.