Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
– А сейчас нет?
– И сейчас есть, но подождет.
– Не подождет. Давай выкладывай.
Смирнов отодвинул стакан и не спеша, с удовольствием закурил.
– Я прав оказался, Саня, - заговорил Казарян, прихлебывая чай. Огольцы задействованы на всю катушку. Кто-то через них искал Васина. По цепочке. На прямой связи, видимо, Геннадий Иванюк. Но и у него нет непосредственного контакта. Вероятнее всего - точно обусловленные по месту и времени связные. Мне люди нужны, Саня. Поводить вышеупомянутого Геннадия Иванюка.
– Где я их тебе
– А что делать будем?
– Плакать, - разозлился вдруг Смирнов.
– Думай! Мне за вас всех, что ли, думать?!
– Конечно, непосильная для тебя задача, - охотно согласился Казарян.
– Смотри у меня, Рома, язык в момент укорочу.
– Это каким же макаром?
– В отделение Крылова переведу.
Команда Крылова занималась карманниками. Работа хлопотная, на ногах, почти всегда безрезультатная и оттого крепко неблагодарная.
– Произвол - главный аргумент начальства, - попытался продолжить сопротивление Роман, но Смирнов внимания на это не обратил и спросил по делу:
– Кто у них за Ивана проходил? Жорка Столб?
– Вроде бы он.
– Почему "вроде"?
– Вон Сережа во мне сомнения разбудил. Сережа, скажи.
Тихий Ларионов был известен своей неукротимой въедливостью. За это и ценили. Он поставил стакан на сейф, поднялся:
– В деле странный диссонанс...
– Ты не в консерватории, Сережа, - вкрадчиво заметил Казарян.
– Ты попроще нам изложи, по-нашему, по-милицейски.
– Саня, почему он меня перебивает?
– невозмутимо пожаловался Ларионов.
Смирнов взглядом осадил Казаряна и кратко предложил:
– Продолжай, Серега.
– В деле странный диссонанс, - упрямо настоял на своем Ларионов и разъяснил: - Замысел - одно, исполнение - другое, а завершение совсем уж третье.
– Объясни конкретнее, - попросил Смирнов.
– Задумана вся эта операция весьма остроумно, я бы даже сказал изящно. Исполнена же несколько грубовато - ну зачем было вохровца темнить, доски, по которым контейнеры катили, оставлены, следы от машины не уничтожены. Ну а уж Колхозник со шкурками на рынке - совсем никуда.
– Выводы?
– Смирнов входил в азарт.
– Два последних этапа - это безусловно Жорка Столб. Задумал же всю операцию явно не он. И никто из тех, кто по этому делу проходил. Интеллектуальный уровень преступной группы оставляет желать много лучшего.
– А что, Ромка, в Сережиных теориях что-то есть!
– Смирнов тоже встал, малость побегал по комнате, подошел к окну, глянул на "Эрмитаж". Там уже горели огни, хотя было еще светло.
– Все руки не доходят, с делом как следует познакомиться. Я же тебя просил, Роман, дать мне его!
– Я тебе дал, и ты спрятал в свой сейф, - бесстрастно напомнил Роман.
– А, черт, совсем забыл!
– Смирнов кинулся к сейфу, зазвенел ключами, но в это время раздался другой звон - телефонный.
– Майор Смирнов у телефона, - раздраженно
– Через три минуты буду.
– Сам?
– поинтересовался Роман. Смирнов кивнул.
– Дождитесь меня. Я постараюсь быстрее отвертеться.
Иван Васильевич стоял у окна и тоже смотрел на огни "Эрмитажа". На воле уже сильно посерело, и огни стали ярче.
– Проходи, садись, гостем будешь.
– Зачем вызывали, Иван Васильевич?
– Господи, сколько же крови могут пролить убогие и осатаневшие недоумки!
– выдохнул Сам, А Смирнов встрял:
– Что надо сделать, чтоб они ее не пролили?
– Перебиваешь начальство, Смирнов, грубишь.
– В облаву, Иван Васильевич?
– Ох и сообразительный ты, Смирнов! В облаву, в облаву! В Соломенной сторожке.
– Когда?
– Через два часа. Ты там со своими ребятами помоги.
– Слушаюсь, - Смирнов встал.
– И не обижайся. Нет у меня людей, нет.
...Александр заглянул в свой кабинет. Казарян и Ларионов увлеченно играли в тюремное очко.
– Облава, бойцы!
– оповестил их Смирнов.
– По коням!
Потеплело, потеплело наконец. Черная земля Страстного бульвара пронзительно пахла землей. Большие деревья были по-прежнему безлистны, но уже не мертвы. Их серые ветви серели по-весеннему. Они ждали настоящей жизни. И воздух стал другим. В нем любой звук несся далеко-далеко. Слышно было, как дребезжал трамвай на Трубной. Светились родным абажурным светом окна. Те, что в левой стороне Пушкинской площади. Призывно мерцал интимным пламенем ресторанный зал ВТО. Еще непривычно стоял Пушкин - лицом к Тверскому бульвару. На той стороне сияла огнями дежурная аптека и энергично функционировал пивной бар (с сорок девятого года - зал) номер три.
Опять главный российский тракт. Двенадцатый троллейбус по позднему времени пер, победно подвывая со страшной силой. Мелькали остановки Маяковская, Васильевская, Белорусский вокзал. Открылось широкое, в два полотна, Ленинградское шоссе. Улица Правды, гостиница "Советская". Пролетел мимо милый, словно на картинке из детской книжки, домик в псевдоготическом стиле, начался забор Петровского парка.
От стадиона "Динамо" троллейбус пошел мягче и ровней. Этот отрезок шоссе строили пленные немцы. Военно-воздушная академия в Петровском дворце, метро "Аэропорт"...
Иногда по ночам, когда мать бывала в рейсе, приходила соседка Валя, влюбленная в него до ненависти. Она приходила таясь, потому что он хотел, чтобы было так. Он не любил ее и она знала, что он не любит ее, но все равно приходила. Она-то любила. Он был одинокий мужик и поэтому не прогонял ее, что было бы честнее. А изредка он хотел, чтобы она пришла. Хотел он этого и сегодня. И она, будто зная, пришла.
...Они лежали рядом, усталые и отчужденные. Александр, чувствуя изначальную свою вину, ласково погладил ее по щеке. Она тут же заплакала.