Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
Алик взял в руки книгу (то был "Петр Первый"), осмотрел ее, большим пальцем листанул как карточную колоду.
– Лейпцигское издание, - догадался он. А, собственно, почему стоим? В ногах правды нет.
Иван Павлович устроился на прежнем месте, Александр сел на стул у круглого стола, а Алик развалился в старом своем привычном кресле.
– А где она есть?
– спросил Александр и, вспомнив, рассказал, посмеиваясь: - Еду как-то на двенадцатом по Ленинградке. Народу довольно много. Кондукторша объявляет: "Следующая - Правда!", а
– Ты к чему это рассказал?
– поинтересовался Иван Павлович.
– К слову пришлось. Забавно.
– Забавного мало. Запуганные люди, запуганные. Все боятся. Начальства, соседа, что люди скажут.
– А лучше, чтобы ничего не боялись, Иван Павлович?
– Человеку нужна свобода, Александр. Свобода от страха.
– Вон мои клиенты получили свободу. Никак не расхлебаем.
– Вы им не свободу дали, а из тюрьмы выпустили.
– Не вижу разницы.
– Твои клиенты - пена, грязная пена. Для них свобода вседозволенность. Свобода нужна народу, который избрал в истории свой путь. Свобода позволяет каждому сознательно с внутреннего своего согласия идти этим путем. А страх ждет палки. Палка или бьет, или указывает.
– А если не пойдут этим путем без палки?
– Значит, я прожил неправильную жизнь.
– Все-таки порядок нужен, Иван Павлович.
– Да. Порядок народовластия, порядок демократии.
– Вот вы говорите - народ! Народ! Народ - это люди, человеки. За ними - глаз да глаз. Распустить, так черт-те что получится.
– Бойся профессиональных шор, Александр. Я знавал многих, считавшших и считающих, что люди стадо несмышленышей, которому помимо вожака нужны пастух и свирепые кавказские овчарки. Пастух направит куда надо, а овчарки не пустят куда надо.
– Я, что ли овчарка?
– с обидой спросил Александр.
– Не стань ею, Александр.
– Иван Павлович не выдержал, поднялся, с трудом прошелся по комнате.
– Умер тот, кого я боялся. Единственного боялся, его. Мы себя всегда оправдываем. И я оправдывал себя и всех. Старательно отряхиваясь от сомнений, думал: так надо, это историческая и сегодняшняя необходимость. И, не размышляя, делал, как указывал он. Мы потихоньку становились рабами, потому что страх порождает рабов. Он всех загонял в страх, чтобы сделать народ послушным стадом. Крестьян беспаспортным режимом, рабочих - законом о прогулах и опозданиях, интеллигенцию - идеологическими компаниями и постановлениями.
Иван Павлович закашлялся. Воспользовавшись паузой, Алик прочитал стихи:
– Оно пришло, не ожидая зова,
Оно пришло и не сдержать его.
Позвольте мне сказать вам слово,
Простое слово сердца моего.
– Это еще что?
– откашлявшись, спросил Иван Павлович.
– Стихи, - объяснил Алик.
– В сорок девятом три наших самых знаменитых поэта написали
– Э-э-э, да что там!
– махнул рукой Иван Павлович.
– Мало ли за двадцать пять лет слов наговорили. И великий, и учитель всех и вся, лучший друг советских физкультурников. И я эти слова говорил.
Он отошел к окну и оттянул штору. За окном окружная железная дорога: светили прожектора, бегал маневровый паровоз, стучали, как в кузнице, железными буферами перегоняемые с места на место вагоны - формировался состав. А над всем царил искаженный динамиками нетерпимый бабий голос диспетчера.
Он нас к победе привел, Иван Павлович, - в спину ему сказал Александр.
Иван Павлович обернулся и ответил ему, как недоумку:
– Запомни раз и навсегда: к победе привел нас ты. И миллионы таких, как ты.
– Он прошел к дивану и опять прилег. Устал.
– Я очень на вас надеюсь, Саша. На тебя и на этого вот балбеса. В ваших руках будущее великой державы. Вы, лучшие из лучших, фронтовики...
– Лучшие из лучших в земле мертвые лежат, - с горечью перебил Смирнов.
– А ты?
– А я - живучий. Только и всего.
– Так стань лучшим. В память о тех, неживых.
– Иван Павлович, за что вы сидели?
– вдруг спросил Александр.
– Ни за что.
– Поэтому и выпустили?
– Выпустили потому, что я ничего не подписал.
– А что надо было подписать?
– Что я - шведский шпион.
– Почему шведский?
– А что шпион, ты не сомневаешься?
– пошутил Иван Павлович.
– Я в тридцать третьем в командировке в Швеции был. Ну, все. Устал я, давай прощаться. Я, наверное, тебя в последний раз вижу.
Иван Павлович поднялся, и они обнялись. В это время из кухни заявилась Алевтина Евгеньевна и удивилась:
– Это еще что такое?
– Прощаемся, Аля.
– Ну уж нет. Они еще ужинать будут. Марш руки мыть и за стол!
Часов в двенадцать, сытые и слегка осоловевшие от сытости, Смирнов и Алик с удовольствием вышли на свежий воздух. Александр с радостью вспомнил:
– Слава богу, завтра рано не вставать. Я тебя до метро провожу.
– Давай через поселок "Сокол", а?
Среди высоких сосен в тихих закоулках прятались как бы в беспорядке причудливые нерусские дома - коттеджи. Высокие кровли, интимные подъезды, ухоженные палисадники. У одного из них Алик остановился.
– Вот в этом доме мы жили до тридцать пятого года.
– Зачем же в наши бараки переехали?
– Отец тогда на короткую стройку уезжал в Воронеж. Ну, и нас с собой взял. А здесь приятеля своего поселил на время. Отец часто в Москву выезжал. Однажды приехал и матери говорит: извини, но я на наш дом дарственную приятелю оформил. У него прибавление семейства ожидается, ему сейчас с удобствами жить нужно, а у нас отпрыски уже взрослые. Вернемся, получим что-нибудь.