Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя Патриарших, Клок нашел подходящий дворик.
Серело - начинался вечер. В оконцах загорались электрические лампочки. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники - сыро, знобко. Не здравствуй, не прощай, словно в продолжение долгого разговора, Клок начал:
– Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в "Советский" заскочил погреться. Вошли в зал - аж страшно стало, мы - единственные. У стен, как вороны, официанты
Заказали мы парочку "Двина", икры, стерлядки заливной - будто в пост. Понтель нас быстренько обслужил - и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. И к своим удалился, для дальнейших переживаний.
– К чему это ты мне, Вадик, рассказываешь?
– поинтересовался Ларионов.
– Сажать теперь будут по-старому или по-новому?
– По УПК, Вадик, опять же по УПК.
– По-старому, значит.
– И без перехода.
– Зачем понадобился?
– О правиле в последнее время не слыхал?
– очень просто спросил Ларионов.
– Ну Алексеевич, ты даешь!
– восхитился Вадик.
– Я не даю, я спрашиваю.
– А я не отвечаю.
– Зря.
– Алексеевич, не дави, - попросил Вадик.
– Выхода нет.
Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.
– Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в ключе несу. А сегодня - один сказ. Я хевру сдавать не буду.
– Ты ее уже сдал, Вадик.
– Вам виднее, - перешел на официальное "вы" Вадик.
– Хевра-то, по меховому делу?
– По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.
– Правило это убийство определило, Вадик.
– Поэтому я и кончик тебе дал.
– Кончик ты мне дал не потому, - грубо возразил Ларионов.
– Кончик ты мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.
– У тебя забудешь!
– в злобном восхищении отметил Вадик.
А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо жили в одном доме. Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.
Константин был занят серьезным делом: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.
– Ты что птицу портишь?
– от порога удивился Смирнов.
– Да он уже порченый, - с досадой пояснил Константин.
– Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь - с посадкой!
– За это ты его теперь из рук кормишь?
– Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает?
Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой. Пропойца-одиночка.
– Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.
– Пусть нажрется как следует.
Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Стоявшая в углу двора голубятня была гордостью Малокоптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом - голубиным солярием - была вторым домом Константина. Константин зажег свет (и электричество сюда было проведено), поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Сонные сородичи лениво и сердито заворковали. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.
– Все, отрубился, - сообщил Константин и спустился вниз, к Александру.
Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.
– Нам бы с тобой, как почтарю, малость хватить, да старое время вспомнить, поговорить по душам, - вздохнул Константин.
– А что мешает?
– поинтересовался Александр.
– Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь.
– Это ничему не мешает, Костя.
– Мешает, мешает. Когда ты вот так меня навещаешь, я сразу щипачом себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.
Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, а все помнил, все опасался и все не считал себя полноправным.
– Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента и видишь.
– Но пришел-то из-за Леньки Жбана?
– Из-за него.
– Жалко мне его, Саня, коллеги, как говорится, были. И черт его дернул, в это меховое дело влезть!
– Считаешь, подельщики его порешили?
– Больше некому. Кодла больно противная у них была, всякой твари по паре.
– Про правило ничего не слыхал?
– Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.
– Про остаток откуда знаешь?
– Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.
– Кем? Столбом?
– Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.
– Тогда Цыган. Больше некому.
– Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.
– Тогда кто же?
– Хрен его знает.
– Да, дела, - подвел черту Александр. Помолчали.
– Не помог?
– жалостно спросил Константин.
– Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?
– Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.
– Найти-то найду. Доказывать тяжело придется.