Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
Смирнов тихо засмеялся и смеялся долго. Потом сказал:
– Я - бывшая шпана, Роман. Я с московской окраины. Я такой же, как они. И поэтому мне не надо залезать в их шкуру, чтобы представить себе, как они могут действовать. Мысленно я просто действовал в этих обстоятельствах.
– И как ты действовал в сегодняшних обстоятельствах?
– Действовал все-таки он. Когда я увидел до капли выжатый графинчик, то понял, что маэстро с сильнейшего бодуна. Просто так выпить на работе профессионал себе не позволит. А то, что в квартире писателя действовал профессионал, понятно
И вот он собирает вещички и выходит с чемоданом. Денег по-прежнему нет, а душа горит, писательские сто граммов ему - как слону дробинка. На что выпить? Надо реализовать взятое по мелочам. У Белорусского вокзала суета, народу полно, товар спокойно не предложишь, да и милиция там постоянно. Беговая - слишком близко. Лучшее место - пивная на аллеях, к тому же известно, что Дуська по-тихому принимает товар. Нешумно, народу мало, подходы хорошо просматриваются, чуть что - можно задним ходом уйти в эльдорадовские переулки, где хрен его найдешь. И он туда отправился. А потом отправились и мы.
– Железная логика!
– восхитился Казарян.
– Логика, Рома, появилась задним числом. Сейчас, когда я вслух рассуждаю. А тогда просто шел, как лунатик, его путем, и все.
– Завидую тебе, Саня.
– А я тебе. Конечно, в таких случаях тебе, Рома, будет труднее, чем мне. Хоть и путался ты с приблатненными, но ты - интеллигентный, воспитанный, с хорошо тренированным мышлением человек. Ты мыслишь глубже, остроумней, масштабнее. Со временем ты будешь моим начальником.
Теперь засмеялся Казарян.
– Ты что ржешь, будущий начальник?
– Потому что смешно. Зря ты жалуешься на несовершенство своего мыслительного аппарата.
Без стука в кабинет вошел Сам. Смирнов и Казарян вскочили.
– Руководство Союза писателей просило меня передать вам благодарность за успешное и быстрое раскрытие дела, - официально сообщил Сам.
– Деньгами бы, - помечтал вслух Казарян.
Сам покосился на него грозно. Но клизму не вставил, было хорошее настроение, поворчал только:
– Чего, как штыки, торчите? Садитесь!
– и тоже сел на ближайший стул.
– Потом потерпевший звонил. Слов подобрать не мог, только мычал от восхищения тобой, Смирнов. Говорит, что ты - герой нашего времени. Приятно?
– Приятно, - вяло подтвердил Смирнов.
– Казарян, ты у нас - самый образованный. Читал что-нибудь из того, что это писатель насочинил?
– Читал.
– Ну и как?
– На уровне. Про то, как льют сталь, а шлак отбрасывают.
– Злободневно, - неопределенно отозвался Сам.
– Ну, на сегодня достаточно. Топайте домой, орлы.
Казарян непроизвольно хихикнул. Сам покосился на него, спросил с опаской:
– Ты что смеешься?
– Представил, как орлы топают, товарищ комиссар!
– Наглец ты и зубоскал, Казарян. Да, Саня, я сегодня со Скориным беседовал. Он мне понравился. Скромный в отличие
– Я завтра на работу во второй половине дня приду, товарищ комиссар. Можно?
– Это почему?
– недовольно осведомился Сам - любил, чтобы все всегда были под рукой.
– В баню хочу сходить, помыться. От меня уже козлом отдает.
– Уж если так запаршивел, то давай.
– Сам поднялся.
– Еще раз спасибо вам, ребята, за то, что муровскую марку высоко держите.
В восемь часов они встретились у метро "Сокол" и пошли к Ивану Павловичу. Квартиру эту на улице Левитана Иван Павлович получил год тому назад. Получил, конечно, он, но выбирала ее Алевтина Евгеньевна, Алькина мать. Когда Ивану Павловичу стало совсем невмоготу ходить в уборную через двор, она написала гневное письмо секретарю М.К. Никите Хрущеву. Письма по жилищным делам Хрущев, вероятно, получал тысячами и вряд ли сам лично на них реагировал. Но с этим письмом, именно с этим, он ознакомился потому, что писалось в нем о тяжкой судьбе его однокашника по Промакадемии. Незамедлительно приехал помощник с ордером, и все семейство переехало в шикарную двухкомнатную квартиру. Алик в этой квартире не жил: два года как он вместе с женой, а потом и дочкой поселился в комнате Ларискиного мужа, который вместе с Ларисой жил за границей. Он был помощником военно-морского атташе в Дании. Сестра баловала Алика: привозила и присылала ему разнообразные заграничные шмутки, и поэтому он считался пижоном. Его даже прорабатывали на комсомольском собрании, как стилягу.
Они повернули направо к Песчаной улице. Когда проходили Песчаные бани, Александр напомнил сам себе:
– Завтра в баньку схожу.
Перешли по мостику речку Таракановку.
– Сколько ты отца моего не видел, Саня?
– Полгода, Алька.
– Виновато признался Александр.
– Ты только не пугайся. Он очень изменился.
– Господи, ну почему так? Ведь он был здоров как бык!
– Ты, главное, виду не подавай. Но и не резвись слишком бодро. Он ведь все про себя понимает.
Пришли. Перед дверью Смирнов подобрался, снял кепку, пригладил волосы и обернулся к Алику. Тот кивнул - порядок.
Иван Павлович, маленький, сухонький лежал на диване и улыбался им.
– Выбрался ко мне все-таки. Ну, здравствуй, Александр.
Он отодвинул книгу, очки и осторожно поднялся. В ловких светлых брюках, в бежевом, мощной вязки пуловере, в белоснежной сорочке с распахнутым воротом (все Ларкины презенты) он выглядел хрупким морщинистым мальчиком. Смирнову стало больно и страшно. Он весело улыбнулся и сказал:
– Здравствуйте, Иван Павлович. Вы просто какой-то иностранец!
– Ларка одевает. А что? Правда, ничего?
– Шик-модерн!
В комнату вошла Алевтина Евгеньевна и строго спросила:
– Александр, ты есть хочешь? Алика я не спрашиваю. Он хочет всегда, жена так его кормит.
– Уж и не знаю, Алевтина Евгеньевна. Не думал как-то.
– А я знаю. Хочешь.
– Аля, - попросил Иван Павлович, - дай нам поговорить, а?
– Говори, конспиратор, - ласково обиделась жена и ушла на кухню.