Забытые генералы 1812 года. Книга вторая. Генерал-шпион, или Жизнь графа Витта
Шрифт:
Взятие Вильны вызвало просто бурю восторга; я бы даже сказала, что неслыханную бурю. Во всяком случае я ничего подобного даже не ожидала, хотя думала, что понимаю поляков, ибо сама ведь к ним принадлежу. Однако степень их экзальтированности и тяга к постоянным самообольщениям превзошли все возможные пределы. Истинно так, любимый.
Старик Чарторыйский опять воспрянул духом. Он везде, где только можно, произносит речи в том духе, что территории великого княжества литовского целиком должны влиться в герцогство Варшавское, способствуя тем образованию великой Польши.
Но, конечно, совершенно особо ждут тут все взятия Москвы. Представь себе: на первопрестольную столицу здесь тоже зарятся, и как ещё!
Может, втайне кто думает иначе (как я и Михал), но публично Варшава бьётся в экстазе, и сие до боли грустно мне. Мне, пожалуй, даже ещё и стыдно за всё, что я вижу в эти дни.
В общем, настроение не улучшается, отнюдь. Одно утешение у меня – наша дочурка и ещё заботы, коими неизменно окружает меня и её граф Михал.
Родной, не можешь ли ты каким-либо образом узнать, как там в моих имениях? Нет ли возможности снестись с управляющим?
Есть будто бы случаи и пожаров и грабежей. Говорят, теперь по всей России стало неспокойно. Мужичкам лишь бы побунтовать: они за любой повод готовы ухватиться, а корсиканский злодей – это ведь очень даже повод!
Я волнуюсь и боюсь при этом не только за себя, но прежде всего за нашу крошку Изабеллу, за будущее малютки, за её благосостояние.
Страшная война, очень страшная война началась, сие несомненно, но хотя бы ради нашей крошки разузнай, милый, при случае, что там сейчас творится в моих имениях. Ладно, любимый?
А я, как и прежде, буду аккуратненько сообщать тебе все наши варшавские новости.
Да, поклон тебе от графа Михала. Он вспоминает о тебе с неизменною симпатией и много хорошего рассказывает о тебе нашей Изабелле.
Мысленно обнимаю тебя, родной.
Твоя верная
Юзефа
P.S.
Любимый, береги себя и не забывай нас.
Тринадцатая, и последняя. Июня 15 дня 1812 года. Вильна
Возвращаясь к нежданному моему появлению в июне 12-го года в Виленском замке, хочу заметить, что оно произвело эффект, который, на мой взгляд, практически просто не поддаётся никакому описанию. Но всё же попробую сейчас по мере скромных сил своих восстановить происшедшее тогда.
То, что Барклай де Толли незамедлительно принял «дезертира» Витта, – это был первый удар молнии. Все ведь ещё прекрасно помнили, как полковой гвардейский суд офицерской чести в 1807-м году требовал меня разжаловать, судить и сослать в Сибирь навечно. И только теперь, по возвращении моём, стало понятно, почему государь оставил тогда такую непонятную резолюцию, повергшую многих в ужас: «В ходатайстве отказать. Оставить полковника Ивана Витта в списках русской гвардии. Александр».
Когда Барклай сначала обнял меня, горячо поздравил с возвращением, а потом заперся со мною в кабинете своём – это был второй громогласный удар молнии. Ещё более мощный. Гораздо более мощный, чем первый.
Обитатели замка задрожали. Говорю сие фигурально, конечно, но внутренняя дрожь пробрала едва ли не всех. Никто ничего подобного не ожидал, ибо репутация изменника всё ещё сопровождала меня.
А когда военный министр выскочил из своего кабинета и буквально ринулся вдруг, презрев совершенно всякую свою начальническую степенность, за самим государем – это уже был удар непередаваемой силы. Кажется, он просто добил и так уже вконец изумлённых обитателей Виленского замка. Но ведь это было ещё далеко не всё. Главный гром был впереди.
Александр Павлович, переговорив какое-то время со мною и с Барклаем, затем взял меня за руку и увёл к себе в кабинет, и мы провели вместе кряду не один час, беседуя и разбирая бумаги.
Представляю, каково было провести эти томительные часы ожидания обитателям замка, не понимавшим, что вообще происходит, ведь меня не только не арестовали, а прямо молниеносно приняли, и даже высочайше удостоили многочасовой беседы, что было за пределом того, что могли вообразить себе придворные и военные чиновники.
И тут уже казалось, что своды замка просто рухнут сейчас от неимоверного сотрясения нервов придворных, флигель-адъютантов, генерал-адъютантов и всякой ещё военной шушеры.
И особливо вне себя, как мне думается, был всезнающий директор Высшей воинской полиции и величайший проныра, военный советник Яков Иванович де Санглен (в ту пору очень даже большой человек, ибо пользовался совершенно особым доверием государя).
Он был изумлён происходившим в стенах Виленского замка едва ли не более всех, и, конечно, ему не терпелось узнать поскорее, о чём же именно я поведал государю и Барклаю, и что заставило государя провести со мною несколько часов. Несомненно, это было связано с безопасностию Российской империи, и, значит, заслуживало самого пристального внимания военного советника.
Как видно, де Санглен, наисообразительнейший гасконец, уже постигал, что моя беседа с Александром Павловичем напрямую касалась его, Санглена, интересов, как директора Высшей воинской полиции, постигал, что, как видно, я поведал нечто такое, чего он, Санглен, ещё не знает, хотя и должен, видимо, знать.
Санглен ведь был прекрасно осведомлён, что я – доверенное лицо Боунапарте в герцогстве Варшавском, и вот я тут, в Вильне, и беседую с российским военным министром и с российским императором. Так что крайнее нетерпение нетерпеливого гасконца можно понять, я думаю.
Но доволен происходящим де Санглен явно не был, и не мог быть доволен, и понятно почему: я ведь совершенно неожиданно и буквально враз стал вдруг резко обходить его, как знатока шпионских тайн. И значит, влияние моё на государя стало превосходить его, Санглена, влияние, что, конечно, не могло его обрадовать, зато насторожило, смутило, раздосадовало и даже расстроило.
В общем, моим нежданным появлением в замке военный советник был более чем взволнован, как удалось мне заметить, что было видно буквально невооружённым глазом. Но хватит пока о Санглене.