Забытый - Москва
Шрифт:
– Татарин?!
– Да. Он в Тане наместником был. Его, говорят, оттуда Мамай выгнал. Вот он и обиделся.
Когда Дмитрию ярлык в Орде дали (четыре года назад), он оттуда с ним увязался. Приехал в Москву, крестился, теперь служит, честно старается, на сторону не смотрит. А куда смотреть?! Кто его примет, кто обрадуется? Разве что в Ростове, там татар полно, да уж больно захолустье. А ему тут нравится. Симпатичный басурман, спокойный, необидчивый.
– Во здорово! Ты с ним подружился?
– Нет.
– Тяжелый вздох.
– Что ж ты?!
–
Дмитрий хохочет, рассказ монаха и захватывает, и подбадривает его.
– А остальные как?
– Насчет чего?
– Насчет меда.
– А-а... Остальные крепки. Я думал, отец твой - мастер. Но тут он бы из средних был.
– Ого! Видно, и нам учиться придется.
– Да мне-то чего учиться... А вот тебе... Только я все больше к тому клонюсь, что не надо.
– Почему?
– Хреновая это наука. Тяжкая! Особливо по утрам. И если бы только это! А то ведь тупеешь, мозги сохнут. И не на время выпивки, а насовсем. Вот за собой замечать стал... Раньше как? И в разговоре что наврешь, да поправишься, найдешься. А сейчас думаешь-думаешь, прежде чем сказать, а все одно где-нибудь вляпаешься. И памяти не стало. Да чудно как-то! Поглядищь на человека - приятель, сколько с ним переговорено, выпито, а как звать забыл! Решения принимать - только с ясной головой! А бражки хлебнул хоть полковшика - уже не то! Уже решать чего - Боже упаси! Напортачишь! Оно вроде бы и шустрей колесики забегали, да не в ту сторону. Даже с полковшика! А с ковша?! А с трех?!! А потом похмелье. О-о-охх! Там уж тем более ничего не решишь. Там и не захочешь. С похмелья одного хочется - лечь и помереть. И сразу на сколько времени человека из колеи вышибает. Как не жил! А если дело в этот момент какое важное? Все! Пропал!
– Это все так, отец Ипат, только в такой компании, да не пить - мигом белой вороной станешь. Не то что подружиться, открыть душу, а и разговаривать не станут. Как тогда быть?
– О-охх... Как бы нам с тобой так урядить, чтобы пил я, а любили и разговаривали с тобой.
– Ну, если держаться, не зарываться, то, может, и справлюсь?
– Нет, сыне, не получится. Не удержишься. Ты думаешь, почему Олгерд совсем не пьет? Он ведь не глупей нас с тобой, понимает прекрасно, что теряет, отказываясь от пьяных излияний. Когда отец твой жив был, он его совал. Теперь некого, но он все равно сам не лезет. Сползти боится!
– Куда?!
– Туда! Где похмеляться приходится. А потом опять нажираться. Слишком часто ему приходится важные решения принимать, а для этого трезвая тыква нужна. Так что давай как-нибудь разделим бремя сие. Как Олгерд с Кориатом делил.
* * *
– Хорошо, давай разделим, - Дмитрий крепко потер ладонями глаза, виски, щеки, - только не сегодня. Я жрать - умираю, да ведь и встреча все-таки, полгода не видались.
– Это да, - монах хлопает дважды в ладоши и делает знак вбежавшим слугам (молча, самоуверенно, высокомерно, будто князь какой - Дмитрий удивленно запоминает), - давай. А то я тут совсем святым скоро стану. Это самое еще вокруг бастолковки не засветилось? Привыкаю, понимаешь...
– Привыкаешь? А куда одежу монашескую дел?
– Э-э-э, брат... У них тут с этим, оказывается, строго. Не то что с твоим отцом Васильем.
– Если уж отец Василий не строг!..
– Выходит - не строг. Тут меня сразу к архимандриту, и допрос. К какой обители принадлежишь? Почему при княгине? Пришлось ответ держать. Монастырь, говорю, немцы спалили, из всей братии нас четыре человека осталось. Игумен сгорел...
– Так и было?
– Ну а как же!
– Ты мне не рассказывал никогда.
– Случая не было.
– Ну ты и скромник...
– А то нет? Ну вот, погорели, говорю, все, некуда сперва и приткнуться было, да и душа горела отомстить тупорылым. А потом так случилось... А-я-яй, - говорят, - как же так? Коли в мир ушел, одеяние иноческое сними, а коль в Божьих слугах остаться желаешь, ступай в монастырь. Я им: мол, слово Божие людям хочу нести. А они: испроси благословения у иерарха, да ступай, куда он пошлет, в леса и пустыни, где о Боге еще не слыхивали. А тут и без тебя есть кому о НЕМ говорить. И пришлось мне переодеться от греха. Да и княгиня заволновалась. Чуть до слез меня не довела, истинный Христос.
– Это еще как?
– Говорит, ну как пошлют чухну или корелу какую-нибудь просвещать, как я тут без тебя? Ах, думаю, детынька ты моя родненькая, - монах шмыгнул носом и длинно присосался к жбану, а оторвавшись, досадливо махнул рукой: Раньше надо было переодеваться.
– Почему?
– Ботагоз забеременела.
– Ну и что?
– Не повенчают меня с ней, вот что. Останусь ли монахом, выгонят ли все равно, сам понимаешь.
– И он опять приложился к жбану.
– Ах ты Господи!
– Дмитрий по-настоящему расстроился.
– Как же теперь?
– Ничего, сыне, - монах накрыл своей лапищей его руку, похлопал успокаивающе, - до сих пор жили и дальше устроимся как-нибудь. Я и то не унываю, а уж тебе... У тебя своих забот будет по самую макушку. Привыкать надо, вживаться. С волками жить, по вол...
– он поперхнулся и покраснел как рак, - то бишь... я ведь хотел сказать...
Дмитрий весело-изумленно вытаращился на него. Монах плюнул и начал креститься:
– Вот ведь черт-то, он всегда рядом торчит!
– поплевал через левое плечо и загоготал на всю палату. Дмитрий ему вслед.
Меж тем стол уже плотно уставили блюдами, многие из которых Дмитрию были совсем не знакомы, и он с вожделением на них поглядывал.
– Отче, давай-ка, зови Константина, да угостимся! А то я... мочи нет!
– Давай, давай, начинай, в чем же дело, - монах снова хлопает в ладоши, вызывая слуг, - и этого, Ефима, если не возражаешь (Дмитрий мотает головой с полным ртом, мол, не возражаю), умный он мужик, полезный. Только ты не очень наедайся и напивайся. САМ может потребовать.
– Кто?!