Забытый - Москва
Шрифт:
– Алексий.
– Алексий? А разве он не в Коломне?
– Еще чего! Будет митрополит всея Руси по чьим-то свадьбам разъезжать. Там свой храм, свой священник. Тут он, у себя. Его келью первую отстроили. Стройку за нашими теремами заметил? То хоромы великокняжеские, там еще дел много. А за ними, позади Успенского храма митрополичья "Крестовая" келья. Невелика, потому и отстроили быстро. Вообще, хоть и митрополит, а скромно живет, строго.
– А почему думаешь, что он так меня сразу и кинется звать?
– Сильно тобой интересовался. Сейчас срочных дел у него нет,
Монах как в воду глядел. Едва они успели усадить за стол Константина с Ефимом, как вбежавший без зова слуга пошептал что-то на ухо монаху. Тот прихлопнул ладонью по столу и весь сразу как-то подобрался, как кот перед прыжком, вздохнул глубоко:
– Ну вот, князь, пошли. Зовет. Вы, ребята, простите, что так вышло, угощайтесь тут вволю, нас дожидайтесь, а мне князя проводить надобно, - и резко встал из-за стола.
* * *
В переднем углу Крестовой кельи, под большим, чудно сияющим окладами иконостасом, на невысоком удобном креслице с бархатной подушкой под ногами сидел совершенно седой, с густой, но не очень длинной бородой, одетый в темно-вишневую рясу человек.
У Дмитрия не было времени в него вглядеться, войдя, он успел лишь окинуть все взглядом и тут же должен был поклониться, исполняя указания, нашептываемые на ухо сопровождающим служкой, а после поклона, опустив голову, глядя в пол, подойти к сидящему и стать перед ним на колено, принять благословение.
Этот первый взгляд молнией выжег в его мозгу все, до мелких подробностей, детали обстановки: и множество дивных икон в иконостасе, и прекрасное, хотя и неожиданно скромное, облачение митрополита, и лавки вдоль стен, поднятые на три ступеньки над полом и покрытые богатыми, искусно расшитыми зелеными полавошниками, и яркая желтизна новых бревен в стенах, и даже свежая пакля конопатки меж бревен.
Митрополит благословил, Дмитрий поцеловал руку, сухую, жилистую, крепкую и цепкую, но бледную, с пушком и дробью старческих веснушек, и поднял глаза.
Он глянул жестко, на всю силу своих тяжелых глаз, желая сразу дать понять, кто он, и понять самому, с кем же он имеет дело, кто же такой этот Алексий, о котором такая молва.
Глянул и... И утонул в бесконечной глубине встретивших его глаз. Острые, мудрые, внимательные, светло-карие, но почему-то казавшиеся темными, они ничем, в отличие от руки, не напоминали о семидесяти с лишним годах, проведенных на этой земле.
Взгляд их не был жестким, не давил, не переламывал, вообще не производил впечатления силы. Он безмятежно и ясно, с утверждением спокойной доброты просто впитывал в себя, поглощал всю бешеную энергию, посылаемую ему Дмитрием - и все!
Хотя лицо Алексия было серьезно, глаза как будто чуть улыбались, и ободряли, и немного журили: не смущайся, сынок, но и не ершись; ишь, как сердито смотришь! Боишься - обижу? Не бойся; что заботит? что печалит? Скажи.
Дмитрий вспомнил деда Ивана на болоте, козла Федьку: "Да-а!.. Каков! Куда ты, сопляк, со своими глазенками?! Эх, гордыня человеческая... Думал ведь, что смогу что-то противопоставить, потягаться, побороться... О чем тягаться?! Он только взглянул, и сразу всего тебя понял, догола раздел, повертел с боку на бок, как дитя в колыбельке, и по попке - хлоп: молодец! расти большой! А ты...
Он склонил голову и уставился в пол. На душе стало как-то странно (никогда так не бывало): и стыдно немножко, и любопытно, и тревожно вроде, и радостно, а над всем этим какой-то необыкновенный душевный уют, который, если его хоть приблизительно выразить словами, напоминал то чувство, когда поздней осенью, из грязи, сырости и холода вернешься домой, вымоешься, обогреешься и развалишься около теплой печки - дома! И никуда не надо идти, ехать, торопиться. Дома!
Именно тут, в этот момент почувствовал Дмитрий себя в Москве - дома! И навсегда!
– Ну что ж, сыне, присядь, побеседуем,- голос был высокий, глуховатый, немного надорванный - старческий.
– Благодарю, ваше преосвященство,- Дмитрий присел на стоящую напротив креслица низенькую скамеечку.
– Эк вас там, в Литве, католики-то настращали. "Ваше преосвященство". Давай попроще как-нибудь.
– Как же?!
– удивился Дмитрий.
– Ты в церковь-то ни в какую, пожалуй, не успел заглянуть, только приехал. Вот пока осмотришься да поймешь, как и где тебе лучше с Господом общаться, исповедаться ко мне приходи. Я и исповедаю, и причащу. А ты зови меня просто - отец, отче.
– Спасибо, отец Алексий.
– Наслышан о тебе.
– Откуда?!
– Ну как же. Жена твоя, Любаня, много мне тут порассказала. Умница моя! Люблю ее. И умница, и красавица, и скромница, и благочестива...
"Еще б тебе ее не любить, хитрец. Всю Литву сколько лет тебе расписывала, не ленилась"- Дмитрий улыбнулся сам себе:
– Стою ли я таких рассказов?
Алексий взглянул строже:
– Может, от скромности вопрос твой, но в самую точку. Потому отвечу подробно. И тебя подробно расспрошу. А ты слушай и отвечай. Тоже подробно. Сейчас поймешь - зачем. У нас тут порядки немного не такие как в твоей Литве. Структура власти иная. Не знаю, представляешь ли ты себе это или нет, но на будущее представлять должен четко. Сейчас московский князь имеет ярлык (то есть право управлять) на Великое княжение Владимирское. То есть, формально, право командовать всей Русью, всеми русскими княжествами, а те обязаны подчиняться. В Литве как? Задумал Олгерд поход. Он приказывает своим удельным (и не удельным), всем или некоторым, снарядить войско и выступать с ним. И те идут. Так?
– Так.
– А у нас не так! Безоговорочно русские князья подчиняются Владимирскому только в одном: выплате дани. В остальном - постольку поскольку. Даже и в ордынских выплатах не очень: если захотят чего-то там доказать - сами едут платить, сами "знают Орду". Они все - великие. Великий тверской, великий рязанский и т. д. И каждый может на великого Владимирского войной пойти. И ходят! Чуть ни каждый год. Такое в Литве возможно?
– Нет. Хотя... Когда Явнута убирали... Но это ведь событие было из рядя вон, решение всех братьев... А так... Нет... Конечно, нет!