Зачарованный киллер-2
Шрифт:
— Нет, старшего еще не было, а Маля уже встал. Сейчас будем кушать.
— Я завтракал, — говорю я.
— Ага, — говорит мама, — Средний тортик купил вчера, я тебе оставила.
— Ел я, говорю, — говорю я.
— Я себя лучше чувствую, — отвечает мама, — нога не так уже болит.
Из ванной выходит Маля. Он в теплом набрюшнике.
— Приехал, — приветствует он меня.
Малькой его назвал я, когда был маленький и ничего не соображал. Вообще–то он Валя, но мы по–прежнему зовем его, как в детстве. Он у нас единственный с двумя именами.
Он
Оживленно обсуждая трещины и шишки прямой кишки, переходит к телевизору. Каждый садится в уютное кресло и защелкивает толстые цепи на поясе и щиколотках. Цепи имеют электронные запоры и запараллелены с телевизором. До конца программы открыть их в ручную нельзя.
По телевизору передают увлекательную речь Председателя Местного Комитета Предприятия Подсобных Предприятий. Мы слушаем его речь, маму, которая рассказывает о том, что написано в сегодняшней газете, и друг друга.
Через два часа мне удается все же расковырять телевизионные запоры и я еду в З 00. В трамвае передо мной оказывается милая девушка с миниатюрной книжкой в руках. Я только собираюсь поухаживать, но не успеваю открыть рот.
— Эй, ты, — слышится скрипучий голос, — закрой книгу, рассчиталась тут!
Слева восседает толстая кондукторша.
— Я кому говорю, — надрывается она!
Девушка смущенно продвигается вперед и снова ныряет в книгу. Тогда кондукторша легко раскидывает нас мощным бюстом и вырывает книгу.
— Ну, что? Съела, — подбоченивается она!
— Библиотечная… — робко начинает девушка, но кондукторша ловко срывает с нее шляпку и бросает с книжкой на пол.
Публика робко ропщет, но кондукторша разевает накрашенный рот, и становится тихо. У нее могучие голосовые связки и лихой лексикон.
Девушка уподабливается мышке. Она подбирает свое скромное имущество, просачивается сквозь толпу и сходит. А я, отойдя в другой конец вагона, осторожно записываю в блокнот номер вагона и время. В диспетчерской мне сообщат фамилию кондуктора, и очередная заметка в отдел происшествий ляжет в понедельник на стол Вельзевула.
У 300 очередь. Дородные отцы семейств волокут своих замусоленных чад, сзади чинно выступают сухие матроны. В нашем городе клич «Берегите мужчин» привел к неожиданному результаты. Женщины ввели матриархат, похудели, стали агрессивными, а бедные мужчины, совершенно заморенные стиркой, готовкой, пеленками, почему–то располнели.
Я пропихиваюсь без очереди, суя под нос вахтеру корреспондентское удостоверение и, провожаемый язвительными репликами очередных, вышагиваю по аллее.
Горыныч сегодня
Впрочем чудовищем назвали его весьма пристрастно. Нечто, похожее на средних размеров ковер, плавает в заплесневелой воде. И неизвестного в нем мало — давно изученное, вымирающее животное. До сих пор не знаю, что меня тянет к этому живому ковру. Довольно примитивное, скучное существо. Болтается себе по заболоченной воде, глотает тину, мелких рачков и прочую пакость.
Но почти каждое воскресенье прихожу я сюда и часами простаиваю у огороженного водоема.
Я вообще редко понимаю себя. Вот, например, мне нравится в 300, и не нравится в редакции. Однако я работаю в редакции, а не в 300. Мне нравится Несмеяна, а не Шапочка. А я все равно встречаюсь с доступной Шапочкой и едко навещаю серьезную Несмеяну. Мне ужасно не нравится жить так, как я живу, но я диву все так же и, наверное, буду так жить всегда…
И все эти мысли обычно приходят в мою не столь уж мыслящую голову при созерцании флегматичного ковра в зеленой жиже.
Ухожу из 300 я уже в сумерки; расслабленный, грустный, и я звоню Несмеяне, долго молчу в трубку, она тоже молчит, мы дышим друг другу в уши, расстояние вроде исчезает, а потом она говорит: если хочешь, приезжай, а я говорю: нет, извини, я вешаю трубку.
И уже почти ночной город уходит мне под ноги сухими фонарями на асфальте, кружится тихими переулками и шумными перекрестками. Я ложусь спать рано. По радио поют на незнакомом языке незнакомые песни, я не включаю радио и так и засыпаю под тягучий мотив чужого искусства.
И на следующий день просыпаюсь задолго до всплеска, быстро встаю, успеваю все сделать, не спеша выхожу из дома и обнаруживаю отсутствие ишака. Хорошо, что я рано встал, я успеваю к летучке и сообщаю вместо приветствия:
— А у меня ишака сперли.
— Опять, — охотно откликаются соболезнующие, — А может он сам ушел.
Бог ты мой, что за проблема? В отделе писем всегда найдется замена. Зачем ишаку ишак. Надо дать заметку в рубрике происшествий, Вась, напиши проблемную статью о несовместимости ишаков…
Острословов останавливает Вельзевул Романович.
— Верррт, — говорит он мне, сатанински проникнув в сущность трагедии, — зайди после летучки, выпишу заявку на склад. И заведи наконец сторожа, а то мы на тебя ишаков не напасемся.
Под монотонное бурчание выступающих я просматриваю почту. Одно письмо заинтриговывает меня. После летучки я иду к Вельзевулу.
— Романыч, — говорю я ему, — выпиши командировку в Крестовую Падь.
— А что там, — отрывается он от гранок?
— Женщину обижают. Может интересный фельетон получиться.