Задиры (сборник)
Шрифт:
— Ну ты же знаешь, знаешь!
— Иди, Джеймс, домой, — сказала бабушка мягко и спокойно, хотя я заметил, что она очень рассержена. — И не обращай внимания на этого старого дурака.
Никто никогда про то больше не заговаривал, но будь оно неправдой, то мой дед не был бы так сильно напуган, а бабушка так рассержена: они никогда попусту не волнуются. Но единожды узнав, я не пытался проверять.
Странно лежать по ночам в постели и слышать, как зачинается жизнь твоих братьев и сестер. Мне хотелось думать, что со мной у родителей все было по-другому, что тогда была радость, а не простое облегчение. Наверно, каждый из нас хотел бы думать, что его зачали по любви, а не случайно. Хотя, конечно, я могу быть и тут не прав, как, наверное, не прав во многих вещах. Откуда мне знать, что они испытывают сейчас, а тем более что тогда.
Но уже с завтрашнего
Давным-давно прошло то время, когда работал мой дед, и все большие шахты, где он добывал уголь, уже закрылись. Отец с начала марта тоже не работает и целыми днями сидит дома, ему это совсем не по нутру, и нам всем тяжело, тем более что школа сейчас закрыта на каникулы и деться совсем некуда. И вот слыша, как он крутится сейчас на кухне, как отчаянно гремит печными задвижками, будто доказывая, что ему нужно скорее покончить с домашними заботами, так как ждут более важные и неотложные дела, я вдруг чувствую между нами непреодолимую пропасть, и он, нынешний, становится совсем далеким от того, каким был во времена моего детства, когда таскал меня на плечах в походы за мороженым, или на бейсбольные матчи, или в поле к шахтерским лошадям, чтобы поласкать их, а иногда он даже сажал меня на этих широких смирных коняг. Каждый раз, еще только подходя к ним, он начинал говорить нежные слова, чтобы лошади узнали нас и не испугались. Они столько времени провели под землей, что их глаза совсем отвыкли от света, темнота, в которой они трудились, заполнила собой всю их жизнь.
Но младшими детьми отец так не занимался, даже тогда, когда перестал работать. Года, что ли, не те, седины стало больше, и, кроме увечья, на руке у него теперь еще от осколка сломавшегося бура огромный шрам, который проходит от корней волос наискось через все лицо, как застывшая молния, а по ночам я слышу, как он кашляет и отхаркивает угольную пыль, скопившуюся в легких. Под конец несколько лет ему пришлось работать на маленьких шахточках в очень плохих условиях, и по его кашлю похоже, что жить ему не так уж долго. И может быть, мои братья и сестры, которые спокойно спят сейчас у себя в комнатах, уже не услышат, когда им будет тоже восемнадцать, вот этот грохот печных задвижек, который я сейчас слышу.
Сегодня я в последний раз лежу дома в своей постели, и вспоминаю, как в первый раз лежал рядом с отцом в шахточке, которая проходила под морем. Это была одна из еще сохранившихся «дудок» [1] , в которой отец работал с начала января, а я стал ему помогать в конце учебного года в те несколько недель, что оставались до окончательной ликвидации этой шахты. Сам себе удивляюсь, до чего был горд, когда впервые туда спустился.
Однажды, очнувшись вдруг от своего старческого забытья, дед сказал: «Стоит только начать, и ты уже никогда не сможешь от этого освободиться; раз испробовав подземной водицы, всегда будешь возвращаться, чтоб испить ее снова. Вода впитается в твою кровь. Она у всех нас в крови. Ведь мы работаем здесь с 1873 года».
1
Маленькая хищническая шахта.
Заработки на этой «дудке» были очень низкие, оборудование и вентиляция плохие, а так как она была нелегальной, то никакие правила техники безопасности там не соблюдались. В тот первый свой день я думал, что мне не выбраться оттуда, что я так и умру, обессилев, среди комьев сланцевой глины и обломков угля, а когда мы переставали двигаться, как кроты, по узкому штреку, то тотчас замерзали: вокруг было страшно сыро, отовсюду сочилась вода. Пласт попался очень бедный. Сначала мы проходили его буром, потом подрывали динамитом, а после взялись за лопату и кирку. Высота едва достигала 36 дюймов, но отец так здорово орудовал лопатой, что казалось, он не человек, а машина, я же старался делать только то, что он говорил мне. И еще старался не бояться ни нависшего свода, ни крыс, задевавших меня по лицу, ни ледяной воды, от которой немели ноги и сводило живот, и старался не пугаться даже тогда, когда не мог вдруг вдохнуть воздух, такой он был загрязненный и спертый.
В какой-то момент я услышал, как над головой просвистело, в свете моей лампы промелькнул отцовский трубный ключ. Описав дугу, он со звонким хрустом упал впереди меня, и тут я увидел крысу, которая, запрокинувшись на спину, лежала в нескольких дюймах от моих глаз. Голову ей размозжило ключом, но она все еще попискивала, испуская слабую струйку желтой мочи между конвульсивно подрагивающими лапками. Отец одной рукой поднял ключ, а другой схватил полумертвую крысу за хвост и, яростно размахнувшись, швырнул ее назад с такой силой, что она, стукнувшись о стену, отскочила и шлепнулась в воду. «Ух, гадина», — процедил он сквозь зубы и обтер ключ о камень. Не двигаясь, мы лежали в темноте и сырости еще некоторое время, и нам было холодно даже рядом друг с другом.
Странно, но теперь и не знаю, что хуже: эта шахточка и все, с ней связанное, или то, что теперь даже и ее нет; может, все-таки лучше хоть что-то иметь, даже ненавистное, чем вообще ничего. Судя по отцу, хуже последнее. Он все раздражительней и беспокойней. Отец относился к своему телу как к своего рода машине, работавшей всегда на предельной скорости, а теперь, чтобы вымотаться, он прибегает к помощи рома, и друзья притаскивают его домой почти в бессознательном состоянии, и он валится прямо на пол в кухне. Мы с мамой несем его или, вернее, волочим через столовую к лестнице, а потом считаем каждую ступеньку наверх, одну за одной, все четырнадцать, но нам не всегда удается добраться до верха. Однажды отец так двинул рукой, что разбил окно в столовой, и мне пришлось силой оттаскивать его в сторону, а он в это время вовсю размахивал пораненным кулаком, из которого так и хлестала кровь, обрызгивая пол, обои, посуду, глупых печальных кукол, цветные обложки книжек, и «Большие ожидания», что лежали на столе под лампой. Когда он утихомирился и разжал кулаки, мы мягко попросили его снова сжать руку, чтобы раскрылись порезы и мы смогли пинцетом достать оттуда поблескивающие осколки стекла. Все молили бога, и он в том числе, чтобы сухожилия остались целы и чтобы никакая зараза не попала в раны. Ведь это его единственная здоровая рука, и мы все от нее зависели, как слепые от посоха.
Иногда он так сильно напивался, что мы с матерью не могли довести его до спальни и оставляли на моей постели. Раздеть его было почти невозможно, нам удавалось, увертываясь от его мотающихся ног и рук, лишь снять ботинки и расстегнуть воротник рубашки да ремень.
В такие ночи мне приходилось спать рядом с ним, и я лежал, вытянувшись около него, борясь с приступами тошноты, которую вызывал густой сладковатый запах рома. Я слышал бессвязное сонное бормотание, прерывистый тяжелый храп и пугался, когда отец вдруг захлебывался мокротой, клокотавшей у него в груди. Еще он имел обыкновение размахивать во сне руками, и однажды так двинул мне по носу, что кровь и слезы хлынули из меня одновременно.
Однако любая непогода стихает, и, как знать, без этих бурь не было б и покоя, не испытав грозы, мы не смогли бы прочувствовать всю благодать ясного дня. Когда отец просыпался часа в два-три ночи, в его жизни наступало время умиротворения, и в эти моменты я узнавал в нем черты того человека, который прежде носил меня на плечах, и тогда я вставал с постели и шел вниз, ступая как можно тише по спящему дому, и приносил ему из кухни молоко, чтобы он смягчил распухший язык и пересохшее горло. Он благодарил меня и говорил, что очень виноват перед нами, а я отвечал, что не из-за чего виниться, но он повторял, что очень виноват, потому как вел себя скверно, виноват, что смог дать мне так мало, но коли так мало, по крайней мере ничего от меня не возьмет, и я совершенно свободен, ничего своим родителям не должен, а ведь дать такую свободу — это не так уж мало, многие здесь в моем возрасте уже давно работают, и далеко не каждый поступает в среднюю школу, и еще меньше таких, кто ее кончит, и, пожалуй, возможность получить образование есть именно тот дар, который вместе с жизнью и составляет самое главное, что он мог мне устроить.